Осенние поползновения моего глаза углубить ландшафт окна постигла судьба быть мягко сожженными туманом, сомнительным и гипнотическим, как фиолетовый бархат, равнодушно заглатывающим руки ветвей и тела сонных домов. Так orbis terrarum в средневековом уме землепашца покорно гаснет на околице его деревни. Потом, летя в плаще с капюшоном, точно безвозрастный демон из угольных фантазий Гойи, вдоль упоительных меандров утренних улиц, где витрины в жидком бешенстве стекла плавили жгуче-холодные сгустки белизны и пурпура, храня в ушах драгоценную насмешливость ясноглазой королевы «почему ты бредишь Аргентиной?» – а люблю я ту землю оттого, что бедро и лодыжка ее географической ноги весьма гибки и архитектоничны, ботинки ее танцоров и слог писателей начищены до блеска – я, наконец, выдвинул гипотезу, что в пространстве должны существовать камеры, где нет света, и царит абсолютная тьма. Перед любой из них – фантомный слепок дамы в платье по моде великолепных часословов, с узкой талией и шлейфом. Позднее, сидя в кресле за книгой, полной подробных гравюр, иллюстрирующих африканские авантюры, связанные с поиском сокровищ, я подумал, довольно бессвязно, что трубка телефона, в тех ее чертах, что отлились к середине прошлого века – бриллиант искусства. И вселенная плавно перетекла в закатный кубок, сложенный из нежнейших слоев глазной радужки, увиденный во сне далекой молодостью, и с тех пор подселившийся ко мне в мозг в роли навязчивой виньетки. А на столешнице случайного воображения – чаша со смуглым шампанским, тугая и эластичная. Я затухаю в забытье, все так же сидя, и чувствую свои голени, тяжелые и пьяные, отекшие пузырчатой влагой, одна из них совершенным, поразительным образом неподобна другой. |