Дом инвалидов и престарелых, в коем третий год обитал Валерий Павлович Темников,был небольшим. В нем редко набиралось две-две с половиной дюжины обеспечиваемых, то бишь, постояльцев, да и те подолгу не задерживались; вымирали с определенной свыше регулярностью, как и положено в преклонном возрасте. Из своего, так сказать, призыва Валерий Павлович остался один, буде, как он надеялся, его срок еще не пришел, хотя в прошлом году и разменял девятый десяток.
На завтрак в столовую Валерию Павловичу пришлось идти одному. У Семена Семеновича, соседа по комнате, прихватило с вечера поясницу, а остальные семь человек: четыре старушки и три старичка - были и вовсе лежачими. Им кормежку подавали в постель.
Получив свою порцию овсянки, бутерброд с кусочком сыра и стакан какао, Валерий Павлович вздохнул, окинув грустным взглядом пустой зал с десятком столиков, и направился к ближайшему, сиротливо притулившемуся у окна рядом с раздаточной. Галина Львовна, бессменная раздатчица, благоволившая Валерию Павловичу, произнесла ему вслед:
-Не унывай, дедуль! Нынче к обеду двух бабулек тебе подкинут. Ходячих! Глядишь, и выберешь себе зазнобушку!
Валерий Павлович пожал плечами, при этом чуть не расплескав какао. Его давно уже не трогали дежурные подначки персонала на тему «женихов и невест» в преддверии вечного покоя. В отношении временных этапов существования он был реалистом и, как сам полагал, не запаривался насчет упущенных в жизни тех или иных возможностей. Два десятка лет назад умерла жена, еще раньше выросли и разъехались сын и две дочери. Валерий Павлович вполне еще мог бы устроить свою жизнь рядом с какой-либо женщиной, но не устроил и не жалел об этом. Когда начал катастрофически стареть, за помощью к детям не обратился. Те даже не знали, не ведали, что отец сам себя оформил в богадельню, поделив все движимое и недвижимое имущество поровну между ними. В общем, Валерия Павловича устраивал тот миропорядок, который он определил для себя собственным разумением.
На обед подали любимый Валерием Павловичем гороховый суп и не менее любимую тушеную капусту с гуляшиком. День, можно сказать, складывался удачно, коли довольствоваться малым, как умел это делать Валерий Павлович. Не завидовал, не хапал, не воровал. Да и что бы он, гравер на оружейном заводе, мог украсть при многоуровневой охранной системе? Захочешь - не упрешь! Заработок у него был – дай Бог каждому, а от добра, как говорится, добра не ищут. Трудами праведными нажил трехкомнатную квартиру в «сталинке» аж на девяносто восемь «квадратов», двухэтажный дачный домик с гаражом и двадцать четвертую «Волгу». Плюс к этому заслужил два ордена Ленина и орден Трудового Красного Знамени.
Вот и суп гороховый заслужил и порадовался нынешнему вкусному обеду. А со второй ложки едва не подавился, узрев в дверном проеме столовой крохотную бабульку с кукольным личиком и огромными синими глазами. Именно она, а не шедшая за ней грузная старуха, поразила Валерия Павловича в самое сердце…
Х Х Х
Валерка, двенадцатилетний вполне себе самостоятельный серебровский житель оружейной столицы Союза с утра взгоношился на первое в своей жизни свидание. Шел шестой год с исторического момента окончания войны, на которой погиб Валеркин отец, оставив его и младшую сестренку на руках у матери, кондуктора трамвая. Может, Валерка бы и раньше на свиданку наладился, да не в чем было, а тут мать объегорила на свои копейки обновку сыну: черные сатиновые шаровары и белые парусиновые тапочки-полукеды. Валерка извел на них целую коробку зубного порошка «Мятный». Накладывал влажными слоями, потом высушил на солнце и отполировал бархоткой до слепящего блеска. На шаровары тоже навел утюгом стрелки, натерев их с изнанки хозяйственным мылом, дабы держались подольше.
Танюшка, по прозванию Синичка, жила с матерью и братом на соседней улице. Они тоже не дождались отца с войны. Синичка дружила с Валеркиной сестрой Лариской и до поры Валерка ее, синеглазую доходяжку, попросту не замечал. Девчонок на Серебровке, где обитали оружейники-граверы с семьями, было что грязи под ногами, а потому пацаны и выпендривались, цену себе заламывали до небес.
Попервам Валерка на Синичку-синеглазку внимания не обращал, понеже кроме огромных густо-синих глаз там и глядеть-то не на что было. Так, прищепка бельевая, дощечка разделочная. У Лариски, вон, уже мячики на груди появились и со спины завлекушка округлилась. В придачу Синичка еще и глуховатой уродилась. Но,.. Валерке не след было отставать от серебровских пацанов постарше, которые обзавелись подружками и даже на танцы в Белоусовский парк их водили. На Серебровском-то поселке давнишний уклад существовал: коли у тебя нет подружки, значит ты еще сопля зеленая и водиться с тобой, паче того, стенка на стенку с рогожинскими или косогорскими пацанами брать ни в коем разе нельзя. А хотелось, край головушки, как хотелось ежели уж не стать, то хотя бы казаться взрослым. Вот Валерка и вознамерился приручить Синичку.
Попросил Лариску объявить Синичке, что придет завтра к вечеру на свиданку. В ответ сестрица обсмеяла его с ехидцей: попрет, мол, она тебя колбаской по Малой Спасской, опозорит на весь поселок! Ясен пень, такое Валерке, в силу его возраста, говорить не следовало, ибо ему тут же шлея под хвост попала. Кто сказал, что какая-то Синичка посмеет ему отказать? Он чего, соплей подпоясан, со скрипочкой ходит, соседскую корову на «Вы» называет?
Как бы то ни было, но Лариска, стерва, прямо в воду глядела. Обрекла ведь, зараза! Валерка подался на Синичкину улицу весь такой из себя начепурённый, с гордо поднятой головой и с папироской «Байкал», небрежно приклеенной к уголку рта. Ну, чем не кавалер?
Потолкавшись часа полтора вдоль забора и под окнами Синичкиной хибары, Валерка устал и уже в полной темноте присел на лавочку обочь калитки. Собрался покурить, потом двинуть домой несолоно хлебавши, и тут на него рухнул от затылка водопад каких-то дурно пахнущих помоев. Как потом через Лариску выяснилось, купель ему устроила Синичкина мамаша, невзлюбившая Валерку за показушную серебровскую шпанистость. Да оно и хрен бы с ней, но ведь тапки-то и шаровары –первая в жизни обнова! Допрежь-то обносками от соседей перебивался, да перешитыми матерью отцовскими портками.
Это происшествие надолго выбило Валерку из колеи, поселило в его неокрепшей душе комплекс неполноценности. Хотя, как заведено, все что Бог ни дает, все к лучшему. Благодаря ушату помоев, Валерка перестал шляться по городу, ища на задницу приключений. Поступил на курсы ФЗО при оружейном заводе, выучился на гравера и с годами стал непревзойденным мастером, чьи инкрустированные серебром ружья и пистолеты пользовались оглушительным спросом во всем мире. А Синичкиного брата Кольку поймали на грабеже и укатали аж на самую что ни на есть Колыму. Синичка с теткой Катей, своей противной и скандальной мамашей, снялись с насиженного места и куда-то съехали от позора.
Был, конечно, от данного происшествия и отрицательный результат: теткины Катины помои надолго отбили у Валерки охоту женихаться. Семьей он обзавелся лишь к тридцати трем годам. Однако, родил, вырастил и определил в люди троих детишек. Так что и тут нечего Бога гневить.
Х Х Х
Синичка его не узнала. Да и не могла узнать. Валерий Павлович уяснил данный факт, едва заглянув в ее густо-синие, не поблекшие с годами глаза. Они были абсолютно пустыми, без малейшей искорки разума. Таких стариков и старушек нынче «овощами» называют. Она и обедала-то на автопилоте, нянькиными руками. Зря Валерий Павлович подхватывался из-за стола. Хотел обрадовать землячку, засвидетельствовать свое почтение, или как карта ляжет…
Через неделю Синичка померла. С вечера уложили ее в кроватку, а к утру незаметно отошла. Василий Андреевич, местный шофер, по совместительству гробовщик, снимая с покойницы мерку, подивился в разговоре с няньками. Обычно, дескать, тело усопшего вытягивается, а эта, гляди-ка, скукожилась, что пятилетний ребенок, дабы места много не занимать…
Синичку этим же днем отвезли на погост, и Валерий Павлович затосковал. Всю жизнь носил в себе обиду и жалковал по испорченным шароварам и парусиновым полукедам, а высказать ту обиду так и не смог. Ночью даже поплакал маленько в подушку, целуя неумело во сне юную, одуряюще пахнущую жасмином Синичку. А утром старую обиду как рукой сняло, будто и не было ее вовсе.
|
