В наш барак влетела глухарка – серым комочком, неистово хлопая крылышками, птица металась по коридору. Это вызвало энтузиазм малышни и лай Гарнира, но глухарке удалось вырваться в разбитое лестничное окошко.
Зверье и птицы жались к поселку. По радио сообщили, что пожары перевалили через Куанду, и пошли верховым огнем долиной Малого Амалата.
Но главным показателем близкого пожара были не кашель жителей и сажа на белых фартуках выпускниц (Лори жаловалась), а опустевшая пивнушка.
Пиво в Захолустье не делали, а привозили бочками из Сосновска, а это почти сто километров грунтовки, пробитой в просеке. В конце недели добровольцы дежурили у лесопилки, жгли костры. Лишь только разбитый ЗИЛок, тяжело заваливаясь вбок и дребезжа бортами, появлялся на дороге, пацаны седлали велосипеды и что есть мочи гнали по Бродвею, восторженно вопя: «Везут, везут!..»
Не удивительно, когда тяжелые бочки с “жигулевским”, других марок не было в помине, еще только скатывали по жердям во дворе столовой, к дверям пивнушки сбегалось мужичье с бидонами, канистрами и трехлитровыми банками. Однажды мы с Харей заявились с детской ванночкой. Очередь грохнула от хохота. Не обходилось без споров и ругани, но драки пресекались в зародыше, и все молчали, когда вне очереди наливали добровольцам, дежурившим у лесопилки. Вторым по негласному уговору шел «открывальщик» бочки.
Обычно хозяйка заведения, рыженькая Шура, мелко завитая перманентом, спрашивала у очереди: «Есть кто бочку открыть?» Тут же находился умелец, брал инструмент и ловко всаживал насос в бочку.
Залетные и командировочные радовались, что так удачно зашли, на свежую бочку. Наивняк, пиво в Захолустье всегда было свежим! Или его не было в розливе и в натуре.
Официально пивнушка называлась буфетом. «Буфет при ОРС Бамбуйского отделения треста ”Бурятзолото” Мингео РСФСР», как гласила табличка, был образцово-показательным. Красный вымпел с профилем Ленина гордо плыл в табачном дыму над банками пива и непричесанными головами. С началом известных перемен подвыпивший бамовец хотел сорвать вымпел, но местные не дали, и, раскачав, - “взялись, и-и раз!” - выбросили реформатора на улицу, где его при счете «три» укусил Гарнир.
Собственно, понятия вышибалы у нас не существовало – его функции испокон веков исполняла коллективная воля. Драк в пивнушке никогда не случалось. Желающие выяснить отношения, не сговариваясь, шли во двор.
«Не курить!», «Да здравствует!..», «За распитие спиртных напитков штраф 10 руб.» –блеклые предупреждения осеняли белоснежный чепец с брошью. Буфетчица Шура беспрерывно жевала серу – смоляной сгусток местного чуинг-гама, не глядя, наполняла банки пенистым напитком, одним глазком оценивала сдачу, лениво переругивалась с выпившим клиентом, хихикала в ответ на шутки другого, помоложе, и гляделась в зеркальце, поправляя чепец и брошку. И все это она делала синхронно, клянусь! Шуру ценили и за то, что своим она никогда пиво не разбавляла.
Столики были заляпаны пивом и рыбной чешуей. Меж столиков ходил завсегдатай Харя и продавал вяленых хариусов. Обычно вместо денег Харе предлагали выпить. Конечно же, несмотря за грозные вывески, в буфете и пили, и курили, но при соблюдении немудреных правил: не шуметь, водку и пачки с куревом на стол не выставлять.
Возникала пьяненькая старушка и протирала столики. Наливали и ей. Взамен она приносила кружки и граненые стаканчики. Посуды катастрофически не хватало.Трехлитровая банка шла по кругу, как золотоносная проба. Очередник, прочувствовав важность момента, менялся в лице, перед глотком оно обретало пафосный вид, будто его, не сходя с места, должны принять в ряды партии. Уточнение: в члены коммунистической, не геологической партии.
По вечерам в Захолустье особенно зимой, было нечего делать, разве что сидеть в пивнушке, даже если пиво выхлестали за выходные. Или податься в Баунти, но это летом, коротким на севере. А здесь в любое время года можно после работы втихую распить чекушку или красненькую, взяв горячее блюдо в столовке за углом, перекинуться новостями и костяшками домино. Ни сухой закон, ни отмена оного, будь он неладен, ни реформы не повлияли на дела буфета, его клиентуру и качество услуг. Они были такими же - ненавязчивыми. Разве что появилось пиво с иностранными этикетками, читай, хуже по качеству, да водку сменил разведенный под столом спирт. И наоборот. Хотя образцово-показательный буфет и был, по-моему, настоящей дырой, но когда шагаешь темным вечером по деревянным тротуарам, волоча за собой полосы густого тумана, а мороз и едкий дым котельных буквально ест твое лицо, и ты наконец толкаешь дверь пивнушки; в глаза ударяет тепло желтого света, и ты видишь пьющих разговаривающих людей, а жующая серу рыжая Шура улыбается из-за прилавка, - точка общепита кажется чем-то иным, если не предбанником рая, то отдушиной, что ли, хотя и порядком прокуренной.
Пленка 04b. Бассаров. Концерт по заявкам
Эта обшарпанная пивнушка была глотком свежего воздуха, светом в окошке для вконец обездоленного люда. К грязному, со стертыми ступеньками, крыльцу постоянно лепились разного рода попрошайки. Местных бичей, работяг, пропивших до майки-тельняшки свои подъемные, и за глоток пива готовых на все, никто не гнал, но и не привечал. С ними просто не здоровались. Переступить порог райского заведения они не смели – Шура за тем следила строго (неофита, нарушившего неписаное правило, она как-то наотмашь отхлестала мокрой тряпкой – насилу откачали болезного). «Неча, блин, - жевала она серу за пивной стойки, - неча, понимаешь, антисанитарию тута разводить!.. Пьянь… рвань… срань…»
Впрочем, сердце у Шуры было доброе, и через пару часов царица прилавка выходила на крыльцо, где похмельная братия топталась вперемежку с дворнягами. И придумывала работу для отчаявшихся.
- Вон энти бочки, блин, - поправляла она брошь на чепце-короне, жуя серу, - перекатить, блин, в тот угол, а тую бочкотару составить в два ряда. Жива-а!
И ошалевшая от нутряной засухи свора бросалась исполнять явно бессмысленное повеление. С тем же успехом, как это бывало по первогодку в армии, можно рыть яму и тут же засыпать ее вырытым, еще влажным, песком. Потом Шура, эта повелительница мух, липнувших к пиву, выносила на крыльцо ведро с опитками «жигулевского», слитыми со столов…
Недостаток общей культуры, отсутствие театров-филармоний, скудость развлечений в медвежьем углу диктовали исключения из шуриных правил. Например, Шура никогда не заставляла работать местных сумасшедших. И допускала их внутрь, но не далее гардероба, где крючками служили вбитые в стену половые гвозди. Но кинуть на них телогрейки и полушубки имели право приближенные к Шуре лица. Остальные скидывали их в углу на пол. Или вовсе не снимали ничего, даже шапки. Здесь на пятачке пред почтенной публикой, парившейся в верхней одежде, разыгрывались представления. Среди полоумных (а их на всю Бамбуйку было всего трое) по количеству заработанной выпивки выделялся Миха-дурак. Весь ум у Михи ушел в рост. Кабы он не горбился, как медведь после спячки, то вышел бы еще выше. Был он широкоплеч, бородат, в лопатообразной бороде его вечно путались хлебные и табачные крошки, ошметки квашеной капусты, мертвые комары и мухи, а как-то под Новый год в дремучих зарослях ниже Михиного рта на два дня поселилась проволочка от шампанского. Подмосток ему не требовались. Миха-дурак был сам по себе ходячей эстрадой и своей огромностью, бородой и руками-лапами шибко напоминал медведя – ну, а кем дураку быть в медвежьем краю? Странно, но этот свирепый на вид косолапый придурок мог издавать нежные звуки – то ли детские, то ли женские…
- А кто даст Мише выпить, а? – льстивым голоском, приседая в углу и оттопыривая зад в засаленных ватных штанах, вопрошал он. Борода его шевелилась. В маленьких глазках искрилось любопытство и детская открытость миру, как у пьяницы, еще не сорвавшегося в запойный штопор. А Миха и был пьяницей. Дураком и пьяницей.
Никто из суровых постояльцев пивнушки и ухом не вел – стоял ровный гул, как в тайге перед дождем.
Тогда Миха-дурак издавал звуки. Подрагивая бородой, он подражал реву изюбря, ржанию коня и визгу поросенка. Но захолустная фауна, похоже, мало интересовала завсегдатаев пивнушки. Никто не наливал ни пива, ни водки.
- Халтура! – крикнули из дальнего угла.
- Миха, не гони порожняк! Давай тембр!
- Не тяни, как целочка!.. Даешь тембр!
Раздавались свистки, одобрительные хлопки, ласковая матерщина… Концерт по заявкам, мать твою.
Тут надобно пояснить, что публика никоим образом не требовала особого тембра голоса у эстрадной знаменитости. Речь шла о магнитофоне «Тембр», неподъемном, размером со школьную парту. У «Тембра» была бешеная скорость в девятнадцать оборотов – магнитофон считался полупрофессиональным, и потому стоял на сцене клуба для озвучания концертов и районных партконференций. Говорят, магнитофон шикарно, с пафосным тембром, выдавал «Интернационал». Там, где «вставай, проклятьем заклейменный!..» И люди даже сонные, вставали с мест, хлопая сиденьями.
Люди вставали с мест и в пивнушке – когда Миха выдавал номер. Недаром зав клубом товарищ Лапиков водил идиота-самородка в клуб и записывал его живые рассказы, то бишь, пересказы на магнитофон «Тембр». Человек-магнитофон давал фору магнитофону. Человек обладает уникальными имитационными способностями, восторгался зав клубом, тряся хвостиком, и предлагал отправить дурака в город в научный институт. И даже включил номер с Михой в новогодний концерт в качестве «артиста оригинального жанра». Но Миха, не будь дураком, выдул бутылку водки, выданную в качестве аванса, но на концерт не явился.
Запуская Миху внутрь пивнушки, буфетчица Шура решала проблему дефицита шоу-бизнеса, острую на местном Бродвее. Количество клиентов в часы выступлений артиста оригинального жанра резко увеличивалось. Миха давал торговой точке план.
После того, как взыскательная публика освистала Михину халтуру, он раскинул небогатым умишком, лег на посыпанный опилками пол и замурлыкал.
- Тиха-а! – прикрикнули ближние зрители. – Эй, вы там!.. Ничо же не слышно!..
Мурлыканье переросло в резкие квакающие звуки. В наступившей тишине стало слышно, как за
