Лёне Л. с теплом посвящаю
Луна куталась, куталась в пуховое одеяло облаков и всё никак уснуть не могла. Когда же, от бессонницы, исхудала до месяца, то решила взбодриться и выскочила на небо. А выскочив, огляделась по сторонам, прислонилась бочком к одной из звёздочек и… почесалась о неё, будто маленький совсем ещё жеребёнок, неожиданно оказавшийся на свободе и потому не знающий, чем ему заняться…
Таким вот и было небо над Тулой, куда я приехал вечерней электричкой. А приехал потому, что здесь Лёня живёт. С ним мы знакомы, что называется, с младых ногтей: вместе служили, а потом и учились в одном институте. И дружили.
Тихо так, спокойно дружили, без всплесков и потрясений, ссор и последующих примирений. Так ведь с ним и нельзя было по-другому, с Лёней-то. У него и фамилия такая, мирная – Деткин. И казалось мне всегда, что он много меня моложе, хоть мы и ровесники.
Чистый Лёня человек, правильный в самом лучшем понимании этого слова. И всё в жизни у него получалось как-то единственно верно, словно бы само собою выходило так, а не иначе.
Когда служили и ночью «деды» подняли меня с постели и повели в туалет, чтобы там научить уму-разуму традиционным для тогдашней нашей армии способом, Лёня молча встал со своей кровати и вместе со мною пошёл. А там и сказал тем самым «дедам», чтобы били нас вместе, если, конечно, получится. Но попробовать могут, прямо даже сейчас…
Говорил он так искренне и просто, что те ему поверили. А может быть, впечатлили их несиротские такие Лёнины кулаки, унаследованные им от отца-слесаря. Не тронули. А, уходя, сказали, чтобы я Бога и судьбу благодарил за то, что рядом такой вот «зёма» - земляк, значит.
И в институте нам вместе легко и интересно училось…
Театры, вечера в студенческой общаге. Споры жаркие до самого утра, во время которых Лёня всё больше молчал и слушал. Слушал и улыбался. Улыбался и головой чуть покачивал, восхищаясь нами, говорунами, потому как сам на слова был скуп всегда. Но всегда в них точен. Когда к нам однажды зашёл парень со старшего курса и стал говорить … обо всём, короче говоря, стал говорить, Лёня его послушал, поулыбался, как всегда, а вскоре заскучал и позвал меня в коридор покурить. Там, на лестнице, дважды затянувшись, вымолвил:
- Пространства много в человеке. Пустого пространства. Потому и пены так много: есть ей, где в нём разместиться. Ещё долго-долго пузыриться будет…
Через год мы узнали, что паренька того отчислили из института. За воровство.
На последнем курсе института Лёня влюбился. И опять же: тихо, правильно и навсегда. Меня вначале избранница его даже разочаровала: почти незаметной Таня Лёнина была. Так ведь это потому, что я её издалека разглядывал, а Лёня-то мой пристально, вблизи. И разглядел. И женился. И после института, не раздумывая, уехал следом за нею в Тулу, потому как Таня, к тому времени уже – Деткина, была коренной тулячкой.
А потом была жизнь. У каждого своя. Но место для Лёни в моей жизни было всегда. Виделись мы нечасто, но встречались всегда так радостно, с таким наслаждением, будто и не расставались никогда.
На рождение их с Таней сына я к ним приезжал. А потом и на его похороны. Когда Толику исполнилось пятнадцать, он попал под пьяный грузовик, водитель которого даже не сразу сообразил, что случилось, и ещё несколько сотен метров куражился. Поэтому хоронили единственного Лёниного с Таней сына в закрытом гробу.
Когда мы с женой перестали быть интересны друг другу, то я написал стихотворение:
- Иди, не держу!..
- И я тебя тоже…
-Всё, ухожу…
- Что же…
- И даже не спросишь, к кому?..
- Это не нужно.
- Ну, хоть скажи: почему…
Он кхекнул натужно.
И снова смотрит в окно
И курит, курит, курит.
На улице фонари
Очи жмурят.
Он хочет сказать: «Постой…»
А её уже нет
Около…
Всю ночь за спиной дверь
Хлопала…
Лёня же мой приехал ко мне и стал звать к ним с Таней в Тулу, говоря, что там есть для меня интереснейшая работа. Я ответил, что справлюсь. Лёня тогда уехал один, но звонил часто. Говорили мы коротко, но тепло от его звонков было чрезвычайно.
А в последний раз Лёня позвонил и позвал меня в Тулу для длинного разговора. Расспрашивать я не стал. Просто поехал на вокзал, сел на ближайшую электричку и приехал.
Уже в дороге я ему позвонил и сообщил, что уже в пути. Лёня ответил, что чуть задерживается на работе, а потому сказал, чтобы я ждал его в «Чебуречной» прямо рядом с Московским вокзалом.
Когда я ступил на благословенную тульскую землю, то до уговоренного времени было ещё далеко. Решил: пройдусь, подышу…
Когда выходил из «Биллы», куда за сигаретами зашёл, то прямо на крыльце – отвратительная сцена. Два изрядно хмельных паренька, лет двадцати от роду каждый, в кровь избивали друг друга, валялись, страшно и скверно ругались. Сцена давно уже непривычная для наших больших городов.
Но самым поразительным для меня стало другое. Вокруг них стоял с десяток девушек, их ровесниц, наверное, большинство из которых снимали «ристалище рыцарей» на свои телефоны. При этом они неспешно переговаривались, комментируя действия бойцов и давая советы друг другу, откуда лучше снять тот или иной момент.
Когда подъехавшая полиция разняла дерущихся, девицы с каким-то даже разочарованием, пожёвывая резинку и пуская пузыри, лениво разошлись.
Я поспешил к «Чебуречной», где Лёня уже ждал меня за столиком в углу. Толстуха-хозяйка, похожая на цыганку, кивнула сначала мне, а потом глазами указала на Лёню.
Он совсем седой стал. И усы отпустил. Тоже седые, но с лихо закрученными кончиками. Когда я подошёл, Лёня меня обнял, хотя раньше при встрече просто теплел глазами и ограничивался рукопожатием.
Уселись. И Лёня опять меня удивил: молча разлил водку в свою и приготовленную для меня рюмку. Выпили. И он, как всегда, сразу приступил к главному:
- Значит так, Вадик… Ты Таню мою не бросай. Забери её к себе. У неё ведь никого, кроме меня и тебя, нет теперь. Скоро и меня не будет. Рак у меня. Это точно. Уже четвёртая стадия…
А? Почему молчал, говоришь? Так тебе же самому до себя было – трудно тебе сейчас. Но ты уж прости и меня не ругай. И Таню мою сбереги, ей-то ещё жить да жить. И плакать ей по мне не разрешай, а то я оттуда увижу (Лёня глазами указал на небо) – рассержусь.
И сам не реви! Не реви, говорю!! Я хорошую жизнь прожил, Вадик… Отличную даже, можно сказать, ведь у меня были Таня, Толик и ты…
… А тут и месяц снова толстеть начал: видно опять решил луной стать. И закуролесил, забродил по горним лугам, слизывая молочную белизну облаков, щедро пролитую небесной кобылицей…
|