Свет неумолимо меркнет, увядает…
Теперь виден лишь человек, нет, - абрис человека впереди и внизу. Он стоит мгновение в оцепенении, потом по-птичьи причудливо, в несколько тактов, вскидывает, прямо от плеч руки вверх. В левой – игла дирижёрской палочки, которая словно прокалывает тишину, в недрах которой рождаются звуки. Пока это даже не музыка, а будто бы плач Вселенной, скорбящей о том, что Человек родился на Земле и что Его, как правды, «нет выше». Ибо это Он придумал то, что сейчас струйками фимиама испаряется в глубины Космоса, делая его не таким холодным и не столь пустынным. Музыка, подобно душе, стремится к звёздам, окутывая их минеральную чистоту теплом жизни, рождённой на Земле.
Я немного поворачиваю голову и смотрю на Дато. Профиль его хорошо различим в темноте. Как замечательно, что сегодня мы сюда пришли: будем слушать музыку и думать о высоком.
Видимся мы с ним нечасто. Это потому, что я русский и живу в Москве, а Дато – чеченец, который ведёт немудрящий аптекарский бизнес в селе у себя в горах. И всякий раз, когда встречаемся, продолжаем разговор, начатый уже, наверное, лет пять назад.
Вот и сегодня, когда увиделись, говорю ему:
- Мы с тобою, мой юный друг,- (Дато моложе меня лет на пять, мне – шестьдесят два),- идём слушать музыку…
Стройная бровь Дато, изламываясь, изображает не то внимание, не то удивление. Но он же мусульманин, и религия не позволяет ему слишком ярко проявлять чувства. Вот и молчит он. И ждёт, что я скажу дальше.
- Да, музыку – одну из лучших «музык» Земли. «Болеро» называется. Морис Равель написал.
Глаза Дато швырнули мне в лицо охапку искр, но он же – мусульманин… Помните?.. Тут же пригасил те искры и спросил:
- Равель? Нерусский, наверное?..
Вот ведь шельмец! Издевается!! Но издевается так тонко, почти изысканно, что я, подыгрывая ему, отрицательно мотаю головой и жду продолжения шутки.
- И не чеченец тоже. У нас Морисов не бывает, - теперь уже откровенно улыбаясь, заканчивает он.
- А потом мы с тобою пойдём в какой-нибудь маленький ресторанчик и будем пить кампари. Это – алкоголь. Но солнце уже зашло и Аллах не станет тебя очень строго наказывать за это.
Дато уже совсем широко улыбается:
- Думаю, что можно будет всё свалить на Мориса… и его «Болеро».
Когда мы выходим в ночную сырую ноябрьскую Москву, то молчим оба. Долго молчим. Я, как всегда, онемел от музыки. Но всё равно – очень жду, что скажет Дато о своём впечатлении.
Однако уже довольно хорошо знаю своего друга, а потому понимаю, что торопить его нельзя: сейчас Дато созерцает, мир, который вобрал в себя, рассматривает и прислушивается к каждой ноте этого мира. Потом скажет. И заговорит о необыкновенном, но по-земному простом и понятном любому человеку. Ах, как же я люблю его за это величие души и её одновременную тонкость.
А он всё молчит и молчит.
Мы уже и в ресторан пришли. И уютный столик выбрали, на котором стоят перед нами широкие бокалы, жареный миндаль и фрукты, - а он всё думает о своём. Когда стаканы оказываются наполовину опорожнены, вдруг неожиданно начинает рокотать низким своим, упругим голосом:
- Знаешь, когда я впервые услышал «Болеро»? В горах. Мы с другом моего детства, с которым выросли в соседних домах и школе все десять лет за одной партой сидели, на машине ехали. Это уже во Вторую чеченскую… А по радио эта музыка была. Тревожная такая, почти не слышимая вначале, будто дальний гром, предвестник беды, в горах. А потом становящаяся похожей на марш. На конец мира. Конец жизни…
И вдруг из кустов – автоматная очередь, прямо в сторону друга моего. И крови в машине сразу стало больше, чем музыки. А он валится, валится головою к оконному стеклу и бормочет что-то. Я никак разобрать не могу, потому что у него на губах, вместе со звуками, кровь пузырится.
И мне так тяжело машину вести стало. Смотрю: и у меня вся правая рука в крови и плеча не чувствую. Это он меня от смерти собою прикрыл. Потому – только плечо…
Когда в больницу уже приехали и его на каталку положили, он всё шептать продолжал. Я ухо близко-близко к губам его поднёс и расслышал на этот раз:
- Жалко, - говорит,- дослушать не успел… Музыка красивая была… Про жизнь – про самое её начало это… Ты, Дато, обязательно…
И – всё. Нет его. С того самого момента больше не живёт он на земле. А я живу. И всё время «Болеро» Равеля дослушиваю. До самого конца дослушивать буду.
И, уже обращаясь ко мне, закончил:
- Спасибо тебе, друг, что сегодня мы именно этим … жили… вместе…
… Прощался в этот раз я с ним с особенной нежностью, а что сказать – не знал. Потому, наверное, и спросил:
- Дато, а как твоё имя с чеченского переводится?
И опять всё сразу понял мой дорогой горец. Потому и ответил сразу же, не раздумывая:
- «Серебро»…
… Шёл я домой и думал: как же хорошо его зовут! Славно ведь, что не «золото»: очищает серебро и воду и души вокруг себя. Потому, видно, и не полагается мужчинам его племени носить на себе золото…
|