Так уж сложилось с детства, что кладбище - это то место, которое никогда у меня не вызывало ни потного страха, что испытывает большинство, вечно боясь, что, если вступить на эти земли, то обязательно кто-то или что-то может костлявой кистью схватить тебя за ногу, ни эпатажной бравады, столь свойственной тем, кто начинает, по неведению или благодаря съехавшему воображению, мнить себя представителем черной стороны Вселенной и бродить между могил в поисках собственной силы. Я же, тихо ступая между оград, отделяющих одно захоронение от другого, всегда чувствовала лишь благоговейное уважение, преклоняющее голову перед теми, кто еще вчера жил, дышал, торопился на работу, а порой даже забывал по утрам чистить зубы. Мне нравилось, рассматривая портреты на памятниках, выстраивать в своем воображении чужую историю, которая когда-то и каким-то образом закончилась. Возможно, это прозвучит странно, но мне всегда импонировало это место, полное тишины, какое-то удивительного покоя, лишенного суеты бытия и то, с какой размеренность здесь текут мои мысли. Было бы неправильно назвать это прогулками, ибо по таким местам не гуляют, да и специально я сюда никогда не приезжала. Но, попав на кладбище, всегда позволяла себе по нему пройтись, ловя странное ощущение, которое сродни того, когда мы возвращаемся в те места, где давно не были, но которые полны теплых воспоминаний.
На Заельцовском кладбище я бывала редко, раз в году, приезжая на Родительскую субботу, чтобы навести порядок на могиле моей дальней родственницы, которая, прожив жизнь старой девой, не оставила никого, кто бы привозил сюда в светлую ее память парочку цветов. С Нинэль Петровной мы познакомились случайно. Она, как и я, приезжала лишь раз в году, чтобы навестить сестру, с которой они съехались, овдовев, и которая ее покинула, не справившись с пневмонией. Нинэль Петровна, несмотря на разменянный седьмой десяток, была бодра духом и подвижна телом. Невысокого роста, с густой копной седых волос, с неизменным цветным шарфиком, кокетливо завязанным вокруг морщинистой шеи, она казалась моложе своих лет. Быстрыми движениями рук, которые каким-то удивительным образом сочетали в себе старческую пигментацию и идеально выполненный маникюр, она ловко удаляла сорняки, протирала анфас плиты, поправляла ленты и красиво, словно истинный флорист, выставляла живые цветы в небольшую глиняную вазочку. «Грушенька всегда любила розовые лилии, вот я ей их и привожу. Чтобы и ее душа, и моя были спокойны», - повторяла она каждый раз, закончив приборку и усаживаясь на скамейку, что стояла прямо посредине между надгробьями наших родственниц. Именно на этой скамейке мы однажды и разговорились. Эти ежегодные посиделки, как-то незаметно, перешли в традицию наших встреч. Обычно я приезжала позже, еще с аллеи ловя силуэт Нинэль Петровны, она же, завидев меня, сплескивала руками и неизменно произносила одну и ту фразу, мило наклонив голову к левому плечу: «Девонька моя, а я уж грешным дело начала думать, а не случилось ли с тобой чего-нибудь? А тут глаза поднимаю, и вот она - ты». Она была немного суетной, но ненадоедливой. Никогда не лезла с вопросами в мою жизнь, да и свою сильно напоказ не вытаскивая. С ней легко было как болтать о всяких мелочах, так и молчать. И мы всегда часть встречи сидели в тишине, плотно прижавшись друг к другу на узкой скамейке, мыслями улетая куда-то, каждая в свою часть воспоминаний, что в таких местах всплывают непроизвольно. Не знаю, что вспоминалось в такие минуты Нинэль Петровне, ко мне же приходили картинки моего детства, когда в я доме своей дальней родственницы ела сгущенное молоко большой ложкой из пиалы голубого цвета, запивая всю эту благодать стаканом молока. Сейчас всё это кажется детской причудой, а тогда это делало меня самым счастливым ребенком на свете. Я сидела на высоком стуле, болтая в воздухе ногами и облизывая пальцы, которые вечно были сладкими и липкими, одновременно прислушиваясь к разговору взрослых, что обсуждали каких-то никудышных родственников, которые опять кому-то и зачем-то подкинула собственное чадо. И, зачерпнув очередную порцию тягучей жижи из пиалы, я представляла себе летящего в воздухе младенца, которого моя родственница ловко, словно футбольный вратарь, успевала поймать до того, как он упадет или пролетит мимо. За этими воспоминаниями время медленно, но уверенно двигалось, приближая тот момент, когда мы с Нинэль Петровной, вздохнув, поднимались с нагретых мест и медленно выдвигались на выход, чтобы затем разъехаться в разные концы огромного города.
В тот день, подходя к знакомой скамейке, я не увидела Нинэль Петровну, и успокоив себя мыслью, что, наверное, та приболела, принялась за приборку. Но не прошло и пяти минут, как у меня за спиной раздался знакомый голос: «Девонька моя, а я смотрю, ты уже во всю работаешь». И повернувшись, я доставила себе удовольствие ответить ей ее же словами: «А я уж грешным делом начала думать, а не случилось ли с вами чего-нибудь? А тут глаза поднимаю, а вот она - и вы». Нинэль Петровна, приняв легкой улыбкой мою шутку, изменила своей традиции, не кинувшись сразу к зарослям травы, а лишь тяжело опустившись на край скамейки. Выглядела она усталой и несколько болезненной. «Давление, видно, замучило», - подумала я и тут решила спросить вслух: «Вы себя плохо чувствуете? Или что-то случилось?».
В ответ Нинэль Петровна лишь подняла на меня глаза, которые сегодня не извергали бьющую через край энергию, они были скорей полны боли, усталости и какой-то тяжести, до этого момента мной ни разу незамечаемой за моей доброй приятельницей.
- Да, девонька моя, случилось. Старость случилась, будь она неладна, - глубоко вздохнув, ответила она, а потом, еще раз вздохнув, добавила: «Ты не обидишься, если я попрошу тебя мне помочь? Подбери и у моей Грушеньки, а то мочи нет. На силу сюда дошла. Но надо, близкий же человек. Так поможешь?».
- Конечно, - согласилась я легко, понимая, что не могу, да и не хочу ей отказывать, потому что, не совсем осознавая почему, испытываю к Нинэль Петровне какое-то доброе расположение, вызванное симпатией к этой приятной, хоть и немного суетной, женщине.
- А вы сегодня без цветов? – С удивлением спросила я, заметив отсутствие какого-либо свертка.
- Да, - вновь вздохнула Нинэль Петровна. Ее вздох был полон сожаления: «Так получилось».
- Не страшно, я поделюсь своими, это хоть и не розовые лилии, но лучше что-то, чем ничего совсем, так ведь? – размышляла я, глядя с вопросом на свою приятельницу, которая лишь устало, в знак согласия, кивнула головой. И тут, неожиданно для себя я поинтересовалась: «Нинэль Петровна, а какие цветы любите вы?».
Она, внимательно окинув меня взглядом своими бледно-голубыми глазами, тихо произнесла: «Я всю жизнь любила розовые гвоздики. Они такие…», и, сделав паузу, закончила свою мысль: «Они такие же, как и я. Любят солнце и радуются жизни».
Приборка не заняла много времени. Аккуратно обтерев две мраморных плиты влажной тряпочкой, я повыдергивала сорняки с ровных холмиков и, разделив поровну восемь роз темно-красного оттенка, часть поставила в глиняную вазочку, подлив туда воды из пластмассовой бутылки, остальные уложила симметричным веером на могилу моей дальней родственницы. Выпрямившись, слегка прогнувшись затекшей спиной, я уже собралась присесть рядом с Нинэль Петровной на скамейку, как вдруг она произнесла: «Не обижайся, девонька моя, но давай, ты сейчас оставишь меня тут одну, мне нужно о многом подумать, хорошо?».
Впав в легкое недоумение, я тем не менее, почему-то, послушалась ее. Собрав вещи и попрощавшись, медленным шагом тронулась по дорожке, что вела на выход. Мой шаг был неторопливым, а взгляд размеренно скользил по надгробьям, отмечая, как сильно увеличилось число захоронений и как изменилась мода на украшения надгробий. Мраморные плиты и кованные оградки медленно уступали место каменной кладке и портретным бюстам, надписи с датами и именами всё чаще наносились тиснением, сочетаясь с эпитафиями, которые так же стали новым модным веяньем. В какой-то момент я даже поймала себя на мысли, а что могло быть написано со временем у меня, и, поняв, что свойственный мне цинизм, ничего умного не выдает, мотком головы откинула в сторону набежавшие раздумья. И тут я увидела то, что заставило меня не только развернуться, но и, нарушая всё приличия кладбищенского этикета, бежать назад, туда, где я оставила Нинэль Петровну. Я надеялась увидеть ее, бредущую усталой походкой ко мне навстречу, но дорожка была пуста, слегка пугая своей безлюдностью. Пустой оказалась и скамейка. И, лишь подойдя ближе, я заметила там, где мы любили с ней посидеть в тишине, небольшой клочок, придавленный серым камешком. Опустившись на прохладную поверхность и взяв в руки сложенный пополам листок в клеточку, я развернула его, понимая где-то на уровне подсознания, что это послание для меня. Там было всего несколько строк, написанных почерком, сохранившим четкую каллиграфию, поставленную школьными уроками чистописания еще семьдесят лет назад.
«Милая моя девонька, извини, что взваливаю на тебя столь серьезный груз. Так уж повелось, что однажды для каждого из нас наступает момент, когда нужно уходить. Вот теперь настал и мой момент присоединиться к своей любимой Грушеньке. Но так уж сложилось, что у нас с ней никого нет, кроме тебя. Слезно прошу, не забывай нас. А мы будем на небесах молиться за твое здоровье и долгую счастливую жизнь. Навеки твоя, Нинэль Петровна».
Я, поднялась со скамейки и, словно сомнамбула, побрела по дорожке, всё еще держа в руке послание и пытаясь переварить происшедшее. «Этого не может быть!», - постоянно врезалось в мои мысли: «Это какой-то бред!». Но, сжав листок рукой, я возвращалась в ту плоскость нашей жизни, в которой так много неизведанного, необъяснимого и недосягаемого для сознания, словно всё это существует в ожидании, а когда же человечество повзрослеет, чтобы открыть ему все тайны мироздания. Искать же сейчас тут хоть какую-то логику бессмысленно, здесь можно только смириться с тем, что видели глаза и слышали уши. А мои глаза и уши видели и слышали Нинэль Петровну наяву. Так же, как десять минут назад мой взор встретился со взглядом моей приятельницы, смотрящей на меня с фотографии надгробья, усыпанного розовыми гвоздиками.
Я брела по аллеи, загребая ногами гравий, уткнувшись взглядом в носки своих кроссовок. Брела, стараясь не поднимать глаз, чтобы не видеть надгробий и венков. Брела, понимая, что я столкнулась с чем-то, чему никогда не найду объяснений. И дальше больше, я никогда и не буду искать объяснений. Не хочу! Не хочу, ибо хочу всё сохранить в своей памяти в первозданном состоянии, каким бы абсурдом из этого не веяло. А еще, я брела, с щемящей тоской осознавая, как же сильно мне будет не хватать и наших молчаливых посиделок, и встреч у оградок и, самое главное, этой потрясающей фразы: «Девонька моя! Смотрю, а вот и ты!».
Да, Нинэль Петровна, это я!
