Вообще-то поэтичное имя Марина шло ей примерно так же, как, скажем, курице сарафан или зайцу галстук. Одним словом, совершенно не шло. И она знала об этом. Всегда, с самого детства знала, потому что мать ей ещё маленькой говорила:
- Ой, дочк, какая же ты у меня дурноляпенькая получилась…
Потом вздыхала, вытирала кончиками пальцев уголки рта и слабо взмахивала рукой:
- Ну, ничо… На каждый товар – свой купец. Глядишь, и ты кому-нибудь да занабодишься…
Марина тогда бежала к зеркалу, близко-близко придвигала к нему лицо и смотрела на себя. Оттуда на неё глядела не то девочка, не то мальчик без бровей над припухлыми маленькими глазами, с большими губами-«цедилками» (это тоже мать слово такое придумала) и носом-пуговкой, совершенно лишённым переносицы.
И – ничо. Нормально всё. Как у всех, так и у неё: не два же носа и глаз не один.
Когда в школу уже пошла, кто-то из мальчишек, которого она избила, крикнул ей в запале обиды:
- Дура корявая!..
Вот тут правда обидно стало. И Марина била его, била и била, пока он не заплакал. А когда она это увидела, то словно бы опамятовалась. И так жаль ей его стало, что просто хоть самой плачь. Он лежал на земле, а Марина верхом на нём сидела. И спросила, не отпуская поверженного противника:
- Ладно, не реви. Будешь со мной дружить?
Он не отвечал, а пыхтел, пытаясь из-под Марины вывернуться. Она тогда отпустила. Он встал, всхлипывая и рукой прямо отирая разбитое лицо, отошёл, подальше так, чтобы убежать можно было, состроил рожу, язык высунул и ответил:
- Бе-бе-бе!.. Сама дружи с собой, срамушка!..
И, не дожидаясь последствий, побежал. Куда? Да какая разница – куда, лишь бы от неё подальше.
И поняла тогда Марина, что людей прощать нельзя. И жалеть тоже нельзя. Они тогда становятся наглыми и обидеть тебя хотят ещё сильнее. Нужно, чтобы они тебя боялись. Тогда молчат, слов обидных не говорят.
Так вот, с такой философской установкой и зажила Марина дальше.
И дралась. И била. И матери грубила. Та только вздыхала и слабо рукой отмахивалась.
Однажды, дождливым каким-то летом, когда догадываешься, что лето только потому, что деревья пока ещё зелёные стоят, а так-то холодно, небо грязное и провисшее какое-то, словно своды туристической палатки, которую разбил неумеха какой-нибудь, Марина домой пришла вечером, видит, а мать лежит прямо на грязном полу и ногу как-то подвернула. Марина к ней кинулась:
- Ты чо, мам, разлеглась здеся! Вставай давай…
Та глаза чуть открыла, улыбнулась и по щеке Марину погладила сухой какой-то и стылой рукой:
- Бедная моя… Пропадёшь без меня… совсем…
И снова глаза закрыла. И не открывала их больше.
После похорон матери Марина стала жить дальше. Только теперь уже одна совсем. И по материнскому завету: п р о п а д а т ь стала…
Жила одна, хоть и с людьми рядом. И двадцатый свой день рождения одна встречала. Дома. Вечером. Водки купила и пить начала, под колбасу и помидоры. Но было невкусно, потому после первой же рюмки захмелела и спать легла. А то ведь завтра на работу же.
А работала она в офисе («в а-а-афисе»,- как говорили все, кто там работал). Марина там полы мыла, пыль протирала и бумаги ненужные выбрасывала. Во-о-от, значит. Работала скоро уж год. И когда фирма отмечала своё пятилетие, то на этот… корпоратив всех пригласили. И Марину тоже.
Там ели, пили и чокались всё время. Марина вместе с другими тоже ела и пила. Когда же все танцевать начали, она привычно села на стул в сторонке.
Посидела, значит, посидела. Потом к ней Валерик, шофёр, который шефа возил и просил, чтобы его называли «водителем», а не «шОфером», подошёл и спросил:
- Чо сидишь-то?
- А чего делать? Смотрю… - Марина отвечает.
- Чо смотреть-то! – сказал Валерик. – Пошли.
И сам пошёл не оглядываясь. Ну, и Марина за ним пошла. Вместе они и пришли в подсобку, где у них канцтовары и швабры-тряпки содержались. Марина сразу догадалась, зачем они туда идут, но шла всё равно. Шла и думала:
- Чо ждать-то? Он ли, другой… какая разница.
Там, в подсобке, всё было как когда-то в детстве, когда Марина мальчишку била. Только теперь не она, а он сверху был.
Повозился, посопел… И – всё. Марина даже и не поняла, хорошо было или плохо.
Он ушёл сразу, на ходу штаны застёгивая. А Марина полежала ещё немножко. Потом встала, умылась. И домой пошла.
Назавтра Валерик всячески старался подчеркнуть, что он на Марину не смотрит. Ну, так ведь и она на него не смотрела: делала, что должно, и всё тебе тут.
Что беременна, поняла не сразу. Это когда уже тошнить её стало.
И опять не испугалась. Сразу в больницу пошла. Зачем? Избавиться, конечно. А зачем все эти проблемы? Да и какой там ребёнок-то ей?!
Когда все осмотры положенные прошла, явилась к доктору в кабинет. А доктор – тётка толстая и старая. Ей, наверное, почти столько же лет, сколько бы Марининой матери сейчас было, а может и все сорок пять уже даже. Говорит ей тётка:
- Ты точно решила? Не будешь рожать?
- Точно. Не буду.
Врачиха тогда писать перестала и смотреть на Марину начала. Долго смотрела. Марина даже пуговицы на блузке проверила все от смущения. Потом говорит докторша:
- Ты бы подумала ещё. Всё знаю. Сама так вот в двадцать родила. И тоже одна. Трудно тебе будет, но и радостно. Он, который в тебе сейчас жить начал, счастье тебе принесёт, любить тебя научит, потому что сам тебя любить будет. Ни за что. Просто потому, что ты его мамой будешь. А? Как? Может, оставишь? Может, подумаешь ещё? Убить-то легко, и душу человека и тело. А вот пожалеть и любить всю жизнь – мука и счастье одновременное. Ты не горячись, девочка. Подумай ещё, подумай…
Марина даже разозлилась сначала. А потом… потом смотрит на эту старуху-врачиху… и понимает, что…
Да ничего она не поняла тогда! Сумку схватила и из кабинета выбежала.
И бежит Марина по городу. Среди машин и людей бежит. А им всем и дела до неё нет, своим полны по самое горло. Но ведь – люди же. И живём мы среди них, потому и сами людьми становимся…
|
