Сегодня мне вспомнились мои родные дядя и тётя. Я захотела написать небольшие рассказы о них.
Толя (1922) и Надя (1925)
Они казались мне очень красивыми. Жили они со своими семьями в других городах, в какое-то время в Москве. На фото Толи с мамой он так хорошо улыбался, что я путалась: – Это кто, Юрий Гагарин? Первый космонавт?
– Нет, что ты! Это же наш дядя Толя!
После этого шли отсылки к детским воспоминаниям – наш дядя Толя, ты что, не помнишь? А, он приезжал, и меня на руки поднял и покружил!
У бабушки стояла на комоде металлическая вазочка с портретом Валентины Терешковой, у которой причёска по тогдашней моде была, как у нашей тёти Нади. Естественно, я не могла не попасть в ловушку моды, запутавшись в сходстве образов, и начинала расспрашивать:
– А как наша тётя Надя попала на эту красивую вазочку? Как – не она? Почему – Терешкова? Откуда ты знаешь? – бабушка объясняла, что там есть мелкими буквами надпись:
– Вот выучишься, будешь читать…
Дядя Толя. Когда его не стало, мне было всего 4 года. В семье рассказывали грустную, но героическую историю. Толя был на войне, награждён орденом Красной звезды, имел какой-то достаточно высокий чин в советской артиллерии. После войны он каким-то образом смог добиться разрешения, или допуска, чтобы участвовать в испытании первой советской атомной бомбы, вернее, чтобы присутствовать при взрыве. Моя мать, рассказывая об этом, говорила так: - Он выпросился на полигон.
И вот в 1966 году из всех участников того испытания он скончался последним. Рак, тяжелейшее состояние, огромные мучения. При нём были его сёстры, их осталось двое – Надя и моя мама. Он почувствовал, что умирает, из последних сил улыбнулся им, говорить уже не мог, приподнял в приветствии руки и пожал их перед собой, и – умер. Я была совсем маленькая, но рассказ об этом прощании с тех пор мне запомнился.
Человек он был светлый, добрый, но мы, дети его родной сестры, самой младшей, конечно, не всё о нём знали. Было то, что заставляет считать человека волевым, где-то даже грубым. Всплывало это постепенно. Это вещи, которые в памяти хранятся как-то хаотично и требуют упорядочивания.
Первые детские воспоминания моей матери. Её родители ушли по своим делам, а старшего брата Толю оставили следить за ними – младшими сёстрами. Когда мать вернулась, она спросила:
- Ты их покормил? Чаем напоил?
- Да.
- Вот молодец!
- А вы Толю слушались? Что вы делали?
- Мамочка! Мы чай выпили и чаюху съели! – отчитались девочки, ожидая похвалы.
Мамочка, всплеснув руками:
- Да как же вы её ели? Тьфу, да зачем же?!
- Нам Толя сказал: ешьте! И мы съели.
Моя мать, пересказывая этот момент, с гордостью добавляла, что слово старшего брата – это закон. Когда Толю расспросили, он объяснил, что надо было всё съесть, что оставлено было родителями, и он, увидев оставшуюся чаюху, решил, что это непорядок! Поэтому и заставил девчонок съесть её. Животы у них не болели, и наказывать его не стали.
И Толя, и Надя были на войне, дошли до Берлина, а дедушка – их папа – тоже был, но в 1941 году по ранению был отправлен в госпиталь, и затем домой. Рана была тяжёлая, и он хромал до конца жизни. Они все на фронте переписывались, даже стихи писали и отправляли друг другу.
Однажды, когда все взрослые дети моих бабушки и деда собрались в родительском доме за столом, сели завтракать, Толя и Надя – лет по сорок с лишним, и вот он ей говорит:
- Надька! Скажи «шестьдесят»!
- Шестьдесят!
- Шизди висят!
Посмеялись, завтрак продолжается, знаменитые мамины блины, творог со сметаной, чай с молоком – непременно из глубокого блюдечка.
- Надька!
- Что?
- Скажи «шестьдесят семь»!
- Шестьдесят семь!
- Шизди висят всем!
Надя ест варенье из мелкой лесной вишни, уваренной в густом сахарном сиропе, и тщательно выплёвывает косточки. А рядом – Толя, он ест то же варенье, да как! Хрустит вишнёвыми косточками почём зря, разгрызая и пережёвывая их на крепких белых зубах – и с наслаждением проглатывает. О, как это вкусно! Какой аромат от этого варенья с косточками!
Тут Надя, испуганно, на вдохе:
- Ах! Толя! Ну, что ж ты делаешь? Разве можно?
- Что? – искренне удивляется старший брат.
- Косточки засоряют пищеварительный тракт! У тебя же аппендицит будет!
- Ха! Ничего у меня не будет, - только и посмеивается, для верности ещё пару ложек варенья съел.
Вечером у Нади так сильно заболел живот, что пришлось вызвать скорую помощь. Увезли её в больницу, где и вырезали, конечно, аппендицит!
Долго после того Толя над Надей подтрунивал!
– Ну, что, так и будешь варенье есть без косточек? – и дружно над этим хохотали.
Они почти никогда и ничего о войне не рассказывали. Поскольку они были даже старше наших родителей, то нам как-то неудобно было расспрашивать их, да и Толя ведь ушёл слишком рано из жизни. А Надя... Это были для неё слишком тревожные воспоминания, связанные с болью, лишениями военного времени, фронтовой дружбой, невосполнимыми потерями. Она была на Курской дуге. Дошла до Берлина. Если о войне спросим – начнёт говорить бодро, да, всё было, и не такое уж страшное было, и смешное, и даже весёлое, и можно так много всего вспомнить! Да тут же и расплачется. Первое время по возвращении с войны она бредила во сне – песни пела. Нескоро затягиваются фронтовые раны. Тем более в душе. И жаль, что так мало успела рассказать.
Я им благодарна за то, что остаются в нашей памяти такими – озорными и смешливыми, хохочущими до слёз над какой-нибудь невинной ерундой, типа варенья без косточек. От которого аппендикс воспаляется. Кто бы мог подумать!
