Толпа волокла на расправу молодого офицера, уже изрядно побитого. На его лице алели крупные кровоподтёки, погоны были сорваны. Несмотря на холодную погоду, на нём был лишь китель — вероятно, и шинель с него сорвали.
Он казался совсем ребёнком. Не только вследствие своей беспомощности, но в самом деле был очень юн. По сути, его и офицером можно было назвать с большой натяжкой. Юнкер последнего курса, он только-только успел одеть погоны поручика. Что он слишком серьёзно отнёсся к армейским принципам, его и сгубило. Юнкера и кадеты в 17-м были большие идеалисты. Не снимали погон, демонстративно перед распущенной солдатнёй козыряли старшим чинам, не стеснялись выражения монархических чувств. И ненавидели их же за это.
Захваченный толпой юнкер особо провинился тем, что на митингах публично выступал в поддержку Корнилова, а ещё ранее не дал снять портрет Царя в своём училище. «Злостная контра» — сочли революционно настроенные элементы. Отважного мальца взяли на заметку, как первую мишень в случае открытого противостояния.
К сожалению, его начальники, офицеры-воспитатели, не отличались столь же крепким духом, что и подвластные им юнкера. Не желая обострения отношений, юному герою посоветовали скрыться. Обходя установленные правила, его, загодя, произвели в офицеры. Проникнутый чувством субординации, юнкер подчинился. И уже в чине поручика и не под своей фамилией он попытался покинуть город. Но был опознан. Болваны с пустыми головами имели крепкую память на тех, кто им досадил.
До революционных властей пленника довести не успели. Уж очень все были озлоблены на Корнилова и его сторонников. «К старому повернуть хотели — да за такое убить мало». Вот и убивали не сразу. Били и мучили. На Кубани точно так же издевались над телом уже мёртвого Корнилова.
Юнкер-недопоручик подвергся этой ужасной процедуре ещё живым. Мужики дубасили его своими мощными ручищами. Толстомордые бабы с хохотом давали ему пощёчины и тянули за волосы. Мучили по-своему — по-бабьи. В толпе начали ссориться и между собой. Каждому хотелось хоть разок самому вмазать «ахфицеру», пока не издох. Чего, судя по общей ожесточённости, ждать было недолго.
Толпа издевалась над своей жертвой со всей беспощадностью, на какую только способно обезличенное людское стадо. Юного офицера, ещё почти ребёнка убивали жестоко, грубо и цинично. В него плевали, его пинали. И наиболее яростно почему-то набрасывались женщины. Женщины ли? Самки-буйволицы. Или, скорее, гиены. Этим мало было ударить, надо чтобы обязательно побольнее. Ногтями норовили в лицо вцепиться.
Несчастный мученик уже перестал реагировать. Его били, он не шевелился. Его пинали, он не дёргался. Его кидали на землю, он не поднимался. Толпу же это ещё больше подзадоривало. Человекоподобные скоты пришли в полное неистовство. Жертву не разорвали на части только чудом, если, правда, можно назвать творившийся ужас чудом. Вчерашние слуги и лакеи, оставшиеся холопами в душе, издевались над тем, кому по самой природе предназначено было стать их господином. В глубине своих скотских душ убийцы чувствовали это. Он лично им ничего плохого не сделал, но его принципы, сама его внешность была им нестерпима. Как живое напоминание о их собственном ничтожестве.
Одним избиением не обошлось. Придумали вывалять офицера в пухе. Люмпены весьма удивились бы, узнав, что такое уже практиковали до них за океаном. Но воплотить шутку американских линчевателей на российской земле не удалось. Никто не хотел идти искать подушку. Рвать свою и подавно. Зато реализовали другую хохму. Раз он за Царя — ему и нацепили на голову импровизированную корону. Народные умельцы сумели превратить консервную банку в подобие Царской регалии. Офицер был уже мёртв, когда на его окровавленную и изуродованную голову водрузили шуточную корону. Люди-скоты не понимали всего символизма своего жеста, что этим издевательством они лишь увенчали мученика терновым венцом святости.
