И был снег. Падал тихими хлопьями, как у Пастернака — нет, еще мягче, почти невесомо, такой легкий, что ни одна снежинка не сминалась, опускаясь на землю, такой нежный, что держался даже на вертикальных поверхностях, случайно зацепившись за неровность. Казалось чудом, что эта невесомая нежность вообще опускается вниз, а не улетает от малейшего дуновения ветерка, как пух одуванчика. Но снег был — а ветра не было.
И было небо. Перламутровое, серое, как крыло горлицы, оно без усилия отдавало, отпускало снежинки на волю. Казалось, что так будет теперь всегда — что так было всегда: небо и снег, укрывающий землю. И сами снежинки были прекраснее земли, к которой так неотвратимо стремились. Память хранила в себе и яркие краски, и быстрый бег облаков, но сейчас все это казалось лишь сном. Потому что небо было — а солнца не было.
И была даль. Если стоять у окна весь день, можно было заметить, как она становится из коричневой — серой, как светлеет медленно, со скоростью заходящего солнца. Тончайшим кружевом небо укрыло землю, и стала земля прекрасной, как невеста на свадьбу. Недолгая это краса, особенно в наших краях. Потому что даль была — а времени не было.
Пришел ветер, изогнул ветви деревьев, стряхнул серебро. Заволновалось небо, прорвалось пухом, как подушка, ветер подхватил хлопья и погнал вдоль земли, чаще, гуще, вот уже исчезла даль, не видно неба, только снег, снег, снег... Ветром смело кружева, собрало в сугробы. Небо посветлело, порозовело по краям, солнце глянуло в просвет оранжевым глазом и опустилось за кромку крыш.
Остался только снег за окном. И я у окна с чашкой чаю. И время...
