Tahoma, FreeSans, sans-serif]Потом из газет, я прочитал про диверсию в белорусских хуторах. Милиция приезжает, а там только головешки и трупы. Которые сам понимаешь, правды уже не скажут. Да только после таких поездок отец мешками сало, крупчатку, одежду почти ненадеванную привозил. Они с матерью потом все это барахло по углам прятали.
Я помню как-то в сорок седьмом пошел на озеро. Сестричка младшая, рыбки в сметане попросила, она у меня здоровьем слабенькая была, почти прозрачная и кашляла постоянно, с кровью иной раз… Вот я и пошел.
А там, в лесу, возле самого озера я на отца в группе таких же, как и он партизан, напоролся. Кабы я тут же не согласился в их отряд записаться, они бы меня тут же и похоронили, несмотря на отца. Рубль за сто даю…
Гинтарас замолчал, облизал пересохшие губы и, прикурив папиросу продолжил, нехотя и тяжело.
- Я в то время, запаха крови человеческой еще не почувствовал, тут моя совесть чиста, Сережа. Однако когда нашу деревню оцепили чекисты вместе с армейскими, попытался сбежать.
Однако куда бежать? Лесные братья уже достаточно поднадоели нормальным литовцам. Грабежи, изнасилования, кражи, все это в действительности очень и очень далеко от войны с так называемыми русскими оккупантами. Вот наши односельчане на нас и настучали. Мне кажется вовремя, а то глядишь, и меня щипача безрукого кровью эти партизаны к себе крепко-накрепко привязали бы.
А уж если быть совсем честным, то от русских, я до той самой облавы вообще ничего плохого не видел. Ни разу, никогда. Даже на малолетке, русские ребята никогда просто так, от нечего делать не лезли.
Однако, в этот раз все было по-другому. Во-первых, мне было уже под девятнадцать, да и ростом я был не маленьким, во-вторых, когда краснопогонные меня выудили из озера, а я по дурости пытался в камышах отсидеться, и увидели мою разрисованную в детских колониях спину, вот тут солдатики озверели.
Никогда не думал, что сапоги освободителей Европы, делают из такой жесткой кирзы.
Гинтарас хмыкнул, достал вторую бутылку вина, молча, откупорил и разлив себе и художнику с полстакана, снова заговорил.
- Меня бы в тот вечер, конечно, забили бы насмерть к херам собачьим. Однако капитан особист, заметил, что на моих пальцах нет даже намека на черноту от спускового крючка.
Остановив подуставших к тому временя солдат, он, наклонившись надо мной, спросил вдруг не громко, что б слышал только я.
- Jei tu mužikas, o sprendžiant iš наколкам seniai jau ne berniukas, pasakyk sąžiningai, tu nušautas nors kartą į žmogaus?*
-Матерью клянусь: нет! – Я к тому времени по-русски хорошо говорил, да и писал почти без ошибок.
- Gerai pacanas. Aš tau tikiu. Bet колючки tau vis dar nėra pabėgti. Laikas dabar toks, pats turi suprasti...**
Он поднялся и указав на меня бросил.
- Этого молокососа в машину. Всех остальных задержанных старше /восемнадцати, расстрелять согласно закону о военном времени.
- Слушаюсь, товарищ Витаутас.
Усталый сержант отдал честь, и ненароком размазав по щеке напившегося комара, повел меня к большой машине с брезентовым верхом. Так что родителей своих я в тот день видел в последний раз.
***
В тюрьме Люкишкес, что стоит почти в самом центре Вильнюса, к тому времени собралось несколько тысяч так называемых Лесных братьев. В основном это были такие же, как и я, молодые ребята, деревенские, многие из них даже не умели читать и говорить по-русски.
Во время прогулок, я видел вокруг себя разных, очень и очень разных людей. Кто-то, особенно первогодки, плакали, проклиная тех, кто вовлек их в эту глупую игру, в войну с Советской армией – освободительницей. А кто-то, таких было тоже немало, варились в собственной ненависти, частенько приукрашивая свою безбедную жизнь до момента присоединения Прибалтики к СССР в августе 1940 года. Но самые страшные из нас, были, конечно, те, кто служил во втором или третьем Литовских добровольческих полках СС, сформированных осенью 1944года в районе Данцига.
Захлебываясь слюной, они в красках рассказывали про свои зверства и геройства по отношению не только к солдатам красноармейцам, но и землякам, желающим строить новую, мирную жизнь в составе СССР.
Представляешь, Сережа, эти нелюди убивали даже детей, и только за то, что они носили красные пионерские галстуки. Неееет, нет паря у меня сегодня что-то особого желания рассказывать про подвиги этих эсесовцев – литовцев. Звери, а не люди…
Впрочем, чаще всего именно из таких-то вояк и получались самые активные стукачи и наседки, завербованные ушлым тюремным начальством.
Я с такими героями старался лишнего не общаться.
Два раза в месяц, вглубь России уходил железнодорожный состав с заключенными и депортированными. Кстати, если ты когда-нибудь от кого-нибудь услышишь, что КГБ, безжалостно и без разбору уничтожало литовских «партизан», не верь. Если лесные братья сдавались чекистам без боя, им обычно было послабление по сроку. А потом в лагерях они частенько выходили на свободу по амнистиям. Что-что, а амнистии в СССР было делом не редким.
Янкаускас замолчал, старательно сгребая ладонью хлебные крошки со стола. Селянин, давно уже отложил свой альбом и с пьяным упрямством, безуспешно вилкой, пытался поддеть скользкий маринованный масленок, последний на небольшом оранжевом блюдце.
-Пришел как-то и мой срок.
Расписной безнадежно глянул в темное, вечернее окно и расслабленно откинувшись на стуле, продолжил.
-В теплушке нас было человек тридцать, если не больше. Впрочем, по – началу это было и не плохо: мы, лежа на нарах, прижавшись, друг к другу постоянно ворочались, наподобие пчел в зимниках и тем самым согревались.
Осенние ночи холодные, буржуйка не справлялась, даже и при совсем небольшой скорости, с которой шел наш состав, тепло из вагонов выдувало на раз. А в конце октября, когда за решеткой окошка нашего вагона проплыла заснеженная Бугульма, начался откровенный мор.
Почти каждое утро из нашего или соседнего вагона, вертухаи выносили покойника, а то и двух сразу. Хоронили ли их они, или просто бросали с насыпи в заснеженный бурьян мы не знали, да если честно, это никого особо и не волновало.
На каждой обязательной вечерней поверке, старший по вагону , старательно слюнявя грифель химического карандаш, аккуратно и бесповоротно вымарывал фамилию очередного жмура. Главное, о чем мечтал каждый из нас, не оказаться в числе этих имен, замаранных лиловым карандашом. Почему-то нам казалось, что в лагере, куда нас когда-нибудь наконец-то довезут, все наладится: и жизнь начнется если не сытная, то хотя бы теплая.
Хренушки!
К началу зимы мы наконец-то покинули свои теплушки и оказались в Казахстане, в Балхаше.
Блядью буду, но этот городишко, возникший на месте бывшего рабочего поселения Прибалхашстрой, я возненавидел с первой же минуты.
Не знаю, как там в свое время жили казаки Семиреченского казачьего войска, но, на мой взгляд, для европейцев эти места были абсолютно неприспособленными, гиблыми.
Зимой или положим осенью, на городок, со стороны бухты Бертыс, со сволочным постоянством дул мерзкий и холодный, пропитанный влагой ветер, от которого не было спасенья даже в бараке, под темно-синим одеялом.
Летом же, направление ветра отчего-то менялось и он, удушливо-жаркий, пропахший верблюжьим дерьмом и полынью, тяжелый от серовато-желтого мельчайшего песка полировал воспаленные лица пропотевших ЗК.
Впрочем, в Балхаше я пробыл относительно не долго, от силы с год и меня перевели в Спаск, в лагерь для военнопленных.
Вот уж Сереженька, где я насмотрелся на иностранцев. Вдоволь. Наверно в ином современном столичном «Интуристе», столько национальностей зараз не наскребешь, сколько их было в Спаске в те годы. Тут тебе и немцы с австрийцами, и поляки с финнами, и итальянцы с французами, и чехи с японцами. Даже негры, что под Ростовом летом 1942 года в плен к русским попали и те были. Вот мадьяров в лагере не встречал, чего не было, того не было. Может быть, и в самом деле не зря слухи ходили о негласном приказе генерала Ватутина, венгров за их злобу и жестокость к русским, в плен не брать.
Не знаю….
Однако мил человек, что-то засиделись мы с тобой…
Янкаускас с сожаленьем окинул взглядом уснувшего художника, его ушастую лысеющую голову, неразвитые плечи, острый кадык на небритой шее и тонкие подрагивающие во сне пальцы, все еще сжимающие желтый карандаш.
- Да, пацан. Всем ты хорош: и слушать умеешь, и не дурак кажись, а вот пить так и не научился.
Прибалт сполз со стула и, примерившись, ловко, по обезьяньи, используя и культи ног и крепкие руки, опрокинул, приняв спящего мужика на себя вместе со стулом. Потом, обхватив Сергея подмышками, напрягся и довольно бесцеремонно бросил пьяного на диван.
Селянин, похоже довольно чувствительно ударившись головой о подлокотник дивана, на миг проснулся, непонимающе огляделся, но заметив рядам Янкаускаса, успокоился, счастливо усмехнулся и погрозив кому-то пальцем снова уснул.
- Тяжелый чертяка, даром что худой.
Расписной заботливо прикрыл Сергея полосатым, бумазейным покрывалом и, поразмыслив чуток, пристроился рядом.
***
Соседом Селянин оказался беспокойным.
Всю ночь, художник вертелся, сдергивал с Гинтараса одеяло, лягался и пинался. Во сне он громко
