Она была спокойна и почти благообразна. В ней не было ни капли вульгарности, по крайней мере, в той степени, в какой Вова ожидал. Но и та степень, которую он мог подметить, была ничтожна. Во всяком случае, пока.
— Ты хочешь заняться любовью сейчас или позже? — пропела Адель, не меняя позы, где ее сжатые обнаженные коленки склонились немного вбок, служа поддержкой для тонких, уложенных одна на другую ладоней.
— Позже, если вы… ты не против.
— Как хочешь. Ты куришь?
— Я? Да, но сейчас нет.
— Я тоже не курю. Это вредно для здоровья.
— Очень хорошо! Кстати, ты торопишься?
— Но это зависит от тебя! — удивленно вздернула интонацию жрица любви.
— Тогда давай сначала поужинаем! Что скажешь?
— Конечно, раз ты хочешь. Мы пойдем в ресторан?
— Нет, я закажу в номер. Что бы ты хотела?
— Какую-нибудь рыбу и салат.
— Очень хорошо!
Вова снял трубку и перечислил все, что положено, включив туда шампанское, клубнику и десерт. Адель с симпатией взглянула на Вову.
— Очень мило с твоей стороны, — мурлыкнула она. — Если хочешь, я могу раздеться и ужинать нагишом!
— Нет, нет, не надо! — покачал Вова рукой. — Спасибо, не надо! Потом.
— Как хочешь. Тогда, если у нас есть время, я могу пройти в ванную?
— Ну, конечно! Тебе нет нужды об этом спрашивать!
— Спасибо.
И подхватив сумочку, она исчезла.
3
Пока Адель отсутствовала, гарсон принес ужин и сервировал стол. Открыв шампанское, он пожелал бон аппети и удалился. Вова защелкнул за ним дверь и вернулся к столу. Приятное возбуждение владело им, оттеснив боль далеко на задний план. Прислушиваясь к тусклым звукам, доносившимся из-за двери, он представил некоторые ее действия и позы, которые она могла принимать, готовя себя к продаже, ее общение с биде и зеркалом, тонкие пальчики, массирующие грудь, живот и прочие места, куда любят забираться мужские руки. Представил и застеснялся.
Дверь открылась, вышла Адель. Она что-то с собой сделала — перед ним стояло свежее, невинное французское существо, собирающееся с папочкой на прогулку.
«Это черт знает что! Это что-то дикое и противоестественное, то, чем она занимается!» — не выдержал Вова, а вслух сказал:
— Ты очаровательна, Адель!
И предложил ей стул.
— Мерси! — только и сказала она, присаживаясь.
Шармант, шармант, шармант!.. Впрочем, в его нынешнем положении все девушки шармант. И Вова, совсем забыв, что ему скоро помирать, принялся потчевать гостью, заходясь в галантности и захлебываясь в учтивости. Между ними завязался живой отвлеченный разговор, совершенно в стороне от меркантильного повода их знакомства, дар взаимного внимания, каждой минутой доставляющий Вове крепнущую радость бытия. Вова был блестящий рассказчик, и казалось, только для того и пригласил эту молодую француженку, чтобы блеснуть перед ней искусством жить. Он в таких заковыристых красках, линиях и плоскостях поведал ей свою жизнь, что перед ней ожил портрет веселого, неунывающего канальи, выучившего французский язык на русской каторге и там же получившего высшее гуманитарное образование, а ныне путешествующего по миру. Он порхал с ней по долинам французской культуры, нисколько не заботясь, что она и вершин-то не знает. Он цитировал и заходился в экспромтах, парил среди имен, эпох и поколений. Он разогрел ее любопытство, заставил забыть о времени, месте и постели. Она не сводила с него светлых глаз, охотно улыбалась, пару раз похвалила, всплеснув руками и сказав «Браво!». Что ж, ее дело верное, а его энтузиазм — лишь горючее для ее счетчика…
Вдруг он почувствовал, что устал, откинулся на спинку стула и сказал:
— Et voila…
Она поглядела на его побледневшее лицо с испариной на лбу и спросила:
— ВладИ, с тобой все в порядке?
— Са ва, са ва, — отмахнулся он, сдуваясь, как остывший шар.
— Ну что, кофе? — спросил он, придя в себя.
— Как хочешь, — ответила она, скрываясь за дежурной улыбкой.
Он заказал кофе, им его принесли. Как ни тянул он время, но момент выяснения истинных отношений неумолимо подступал, пока не материализовался окончательно. Он возник из их неловкого молчания — Вова молчал, не решаясь рушить то высокое и деликатное, что витало еще в воздухе, она — потому что молчал он, чем она, впрочем, воспользовалась, тихим жестом достав из сумочки пару презервативов и пристроив их на краешек стола.
— Ну, что же… — вздохнув, приступил Вова, — может, ляжем?
— Если ты хочешь, — с готовностью отозвалась Адель. — Желаешь, чтобы я тебя раздела? Хочешь раздеть меня?
— Нет, нет, я сам! Раздевайся и ты.
Вова оставил гореть ночник, они разделись, причем Адель это сделала ловко и быстро, хотя, как еще это можно сделать, если кроме легкого платья снимать ей было нечего — оказывается, она весь ужин провела в нем, одетом на голое тело, какой и предстала, подрумяненная сбоку густым темно-розовым теплом. Вова, оставшись в трусах, разглядывал аппетитную фигурку с хрупкими плечами, крепкой вздернутой грудью, впалым животиком и ниже, ниже, да, да, там, там, ах, ах!.. Ему хотелось дотронуться до ее подернутой бархатной тенью кожи и пройти ладонью сверху вниз, ловя подобие телесного отзвука, который если бы и последовал, то был бы частью ее профессии, а, стало быть, напускным. И тут перед ним возник вопрос: в какой степени его ласки здесь уместны и уместны ли вообще, учитывая коммерческий сорт их отношений? Другими словами, Вова затруднялся определить степень допустимого чувства при пользовании платными услугами, выход за рамки которого поставил бы его в глупое, сентиментальное, недостойное положение.
Пока он ломал голову, Адель, приложив руку к его трусам и не обнаружив там следов энтузиазма, деловито предложила:
— Хочешь, я поиграю с твоим пи-пи?
— Нет, нет! — очнулся Вова.
Тогда она взяла его ладонь и приложила к своей левой груди, уперев в нее сосок, словно твердый, независимый нарыв встречного желания.
— Са ва? — заглянула она в его глаза.
— Са ва! — откликнулся Вова, решив пустить дело на самотек.
Он повернул ее к себе спиной и прижал, почуяв, как ожил его русский пи-пи. Руки сами побежали по клавиатуре ее тела, обнаруживая там нужные буквы, складывая их в жаркие послания и не забывая нажимать на гладкий услужливый enter, чтобы отправить их в свой адрес.
— Ты можешь оказать мне небольшую услугу? — вдруг спросила она, свернув голову и ткнувшись щекой в его нос, как в ограничитель.
— Конечно! — отозвался он хриплым голосом в ее щеку.
— Когда мы начнем, ты мог бы почитать мне какие-нибудь стихи? Ведь ты их знаешь так много!
— Хорошо, я попробую! — согласился слегка ошарашенный Вова.
Она склонилась, расставив руки на краю кровати, и Вова, запустив ей ладони в подбрюшье, приступил к декламации, выбрав для этого наиболее, как он посчитал, подходящий стих. Сначала он распаляющим шлепаньем бедер нащупал ритм, а затем загундосил с натугой, так что гласные в моменты соударений едва не срывались с его голосовых связок, как неловкие гимнасты с канатов:
Я на площадь пойду к Нотр-Дам,
И тебя, малышка, продам.
С твоих глаз бесстыжих начну
Звонких сто экю на кону.
Твои хитрые пальцы продам
Этих птиц непослушных гам,
Твои губы, что вечно лгут
Шестьдесят дублонов дадут.
Плети рук твоих я продам
Предложу розы пяток там,
За коленки твои и бюст
Франки даст итальянский хлюст…
— Ах, как хорошо! Как хорошо!.. — пыталась обратить к нему лицо Адель, но лишь кончик носа ее сверкал сквозь русую россыпь волос.
Ободренный Вова, размашистыми толчками подталкивая гранату вожделение к хриплому взрыву сладкого безумия, продолжал:
Твой тугой шиньон, что на вид
Словно злато под солнцем горит,
Поцелуи твои заявлю
На торгах, что я объявлю.
— Не торопи-и-и-сь! — кричала ему Адель. Но Вова уже зачастил:
Тем, кто цену даст выше всех
Я продам твою душу и смех,
Твое сердце ж, коль будут желать
Я готов в придачу отда-а-а-ать!.. (*)
Тут Вова, не сумев совместить два финала, потерял дар французской речи, задергался, забуксовал и выдал:
— Расцвела сирень, черемуха в саду!..
[justify]Однако партнерша промашки не заметила, поскольку сама в этот момент рычала необычно низким для хрупкого тела голосом. Длинные волосы ее, закинутые через затылок, мотались из стороны в сторону, следуя
