Колокола в церкви за углом звонили с самого утра. И звонили каким-то совершенно васильковым звуком – полевым и раздольным, хоть на дворе был всё ещё февраль, и вокруг не простор поля, а дома, дома, дома, застившие горизонт и даже самоё церковь, мироточившую такими милыми каждому православному сердцу звуками.
И даже небо, словно обёрнутое в давно не стиранную наволочку, не омрачало бы настроения весенней радости, если бы не беда в доме: мама умирала. Умирала после инфаркта, из которого, как Вовочке сказали в больнице, «она уже не выкарабкается».
Вовочке скоро шестьдесят, маме – почти девяносто. Но смерть ведь никогда не бывает вовремя. Если же ты всю свою долгую жизнь прожил, зная, что мама есть всегда, и всегда она может позвонить тебе и сказать: «Господи, что ж ты у меня такой бестолковый!.. Пора уже взрослеть…» - то предстоящая разлука с нею кажется особенно непереносимой и невозможной.
Жена Галя и не возражала, когда он сказал, что на эти дни к маме переберётся и отпуск на работе возьмёт.
Телефон... Сын?.. Промямлил рассеянно в трубку, что «… да, конечно, если что, пап, ты, это… звони, я подъеду». И трубка запикала, потому что был рабочий день, и мир по-прежнему крутился в набранном нашим веком темпе, не предполагавшем никаких заминок и сбоев.
Сидит на кухне Вовочка, у окна сидит и кофе, жидкий, растворимый, цедит. На дворе, слава Богу, рассвело, и мама под утро задремала. Всю ночь она маялась, металась в жаркой постели и всё говорила что-то, говорила:
- Ты, сынок, не спишь?.. Не спи, а то я умру – ты и не заметишь, а потом испугаешься, когда меня увидишь… Нет, спи лучше, ложись, мой маленький… А я, если плохо вдруг совсем станет, тебя позову…
А он сидел рядом и то подушку ей поправлял, то одеяло, то просто по руке гладил.
Мама то уходила уже почти к той черте, перейдя которую, вернуться невозможно, то возвращалась снова. Открывала глаза и шелестела почти неразличимыми словами:
- Это ты опять?.. А Сеня где? Папа твой?.. Позови, пусть он со мною посидит, мне ему сказать надо… повиниться…
Папы нет уже почти пятьдесят лет. Вовочка хорошо помнил, как, когда он пришёл из школы, мама плакала и говорила, что теперь они с Вовиком сироты. Папа их шёл с работы, упал и умер от инфаркта, хоть и здоровый был, крепкий, никогда ни на что не жаловался. А жаловаться было на что, ибо хозяйкой мама аж никакой была. И супы у неё жидкими да пересолёными были и пироги такими всегда получались, что «об дорогу не разобьёшь», как сама мама о них говорила. А папа хвалил всегда, грыз подгорелую корку, а сам Вовочку локтем толкал и шептал ему потихоньку:
- Ты ешь, сынок, ешь, а то мама наша обидится…
Обращаясь же к ней, говорил:
- Ну, мать, сегодня ты сама себя превзошла. Пирог у тебя – чудо, чудо просто получился нынче. Это что же мне так повезло в жизни! И жена – хозяйка, каких поискать, и сын – почти первый ученик в школе. Вовочка устойчиво учился на «тройки», но когда папа так говорил, он стыдился, очень, конфузился и два дня после этого «четвёрки» получал, а иногда даже «пятёрки».
Пироги мама потом печь научилась. Они стали и правда вкусными. Или привык Вовочка к ним просто. Хоть у папы всё лучше выходило.
Это когда мама от них с папой уходила, и они вдвоём жили, папа будто даже ещё веселее становился и хозяйничал вовсю: варил, парил, жарил. Пёк даже пирожные для Вовочки, с кремом. А когда сын спрашивал, куда это мама у них делась, папа, не переставая улыбаться, отвечал, что «заездили» они с Вовочкой маму, устала она и решила пожить какое-то время без них. А они с сыном это понять должны, потому как мужчины ведь сильнее женщин и щадить их должны, отпускать на волю. Птица ведь, если долго в клетке держать, тоже петь перестанет. А мама у них – птица райская. И петь перестанет, и перья помять может. А потом и вообще затоскует, пропадёт…
- Сыно-о-ок… Не спишь ты? Принеси мне напиться. И посиди со мною, - зовёт из комнаты мама.
Вовочка наливает кипячёной воды из чайника и несёт маме. Поит её осторожненько так, чуть приподняв вместе с подушкой голову, потом послушно садится рядом. А она смотрит на сына почти яркими, совершенно осмысленными глазами и говорит:
- Знаешь, мне казалось всегда, что я Сеню, отца твоего, и не любила вовсе. И замуж за него не любя пошла. Пошла потому, что Сергей меня тогда бросил, а Сеня сказал: «Иди за меня, не стану обижать…» Во-о-от… и пошла я поэтому. От обиды, для того только, чтобы ничего над собою не сделать. А ты уже во мне был тогда… Мы никогда с отцом… с Сеней… тебе не говорили об этом, потому что он так хотел. Ты ведь родился, когда мы с ним уже поженились. Вот и сказал Сеня, что ты его сын, его и ничей больше… Потом уже, ты большой был, в школу ходил, Сергей опять откуда-то появился и звать за собою стал.
Я Сене всё рассказала, ночью как-то. А он лежит на спине, в потолок смотрит и говорит мне: «Поезжай… Не держу… Но сына пока не срывай с места… Обживётесь, а там видно будет…» Помнишь, сынок, я тогда уезжала? На полгода почти… А ты с папой дома остался. Это я к Сергею своему поехала. А он так ждал, так ждал! И спросил, почему я одна, без тебя приехала. А куда тебя везти-то было? Он сам комнату у старухи снимал, где и одному-то тесно.
Живём мы с ним в этой самой комнате. И хорошо, кажется, живёт. А сердца нет во мне. Оно там, дома, рядом с тобою и Сеней осталось. И Сергей видел это, чувствовал. И понимал всё. Потом пришёл однажды с работы, я ужином его кормить стала. А он сел за стол и, глаз на меня не поднимая, говорит: «Я, Маша, билет тебе купил. Домой. К мужу и сыну. Нельзя так жить, не по-людски это… Поезжай… Не держу…»
Я когда к вам с отцом приехала, он, знаешь, что сказал мне? «О! Хорошо, что ты приехала, Маша! А я как раз борщ сварил, мы с Вовочкой ужинать собирались. И пирог со вчера у нас ещё остался. Как раз для тебя, кусочек. Будешь ли?..»
Вот тогда, сынок, я поняла по-настоящему, что такое счастье…
Ты, знаешь-ка что? Принеси мне напиться… Нет, ты свежей воды принеси, из-под крана, чтоб холодная совсем была…
… Когда Вовочка вернулся в комнату, мамы уже «не было».. К отцу, наверное, опять вернулась…
|
