Счастливая

             


- … дрысьте! Инна Валентиновна, можно с вами поговорить?
Эта просьба звучит от Машки Пархоменко. Она в 5 «Б» у меня учится. Это во время уроков, а сейчас Машка эта самая протиснулась в узкую-преузкую щель между дверью и притолокой, которую сама же и образовала, едва приоткрыв ту самую дверь. А я тут тетради проверяю после уроков: последнюю уже дочитываю и домой собиралась рвануть «с низкого старта», чтобы успеть по дороге в магазин заскочить, потом приготовить обед-ужин для мужа и сына. Затем создать хотя бы некую видимость уюта в доме, чтобы он всё же был похож на «семейное гнездо». Потом встать в «старт пловца», чтобы занырнуть в пучину города-ада  и одной из последних прибежать в детский сад, дабы изъять  у дежурного воспитателя родное чадо своё, Геннадия, предварительно выслушав, что «весь садик вымрет скоро от этого импульсивного юноши, который совершает немыслимые вещи». Вот сегодня, например, увёл с  участка для прогулок почти всю группу на хоздвор «щенят щупать». Там собака у дворника родила, вот он и ходит «пузы щенкам трогать», чтобы узнать, с какой скоростью они растут. А это же не гигиенично!..
Я должна испепелить отпрыска взглядом, чтобы он понял, как низко пал.
Потом быстренько воспитать его по дороге к дому, взять клятвенное обещание, что он «больше – никогда и присно и во веки веков» и сдуру брякнуть ему:
- Клянись здоровьем матери, жри землю, что – ни боже упаси больше!..
А сын мой, святая простота, остановится прямо посреди процесса формирования его личности, растерянно глянет на меня своими васильковыми глазами и скажет:
- Мама! Я бы для тебя сожрал всю землю вокруг нашего дома, но её же сейчас нет: зима же, снег кругом… О! Мам!! Я придумал: мы когда домой придём, то я буду есть землю из горшков, где цветы у нас растут!!!
Мне дурно станет от такой «угрозы». Ведь Геннадий-то у меня – личность цельная, а потому – «мужчина сказал – мужчина сделал»! Правда ведь есть будет. А потому я должна снова схватить его за руку, прокричать что-нибудь страшное, чтобы он хотя бы замолчал:
- Если ты это сделаешь, то я уничтожу тебя  как личность! А потому молчи лучше и функционируй только двигательно-рефлекторно. И давай прекратим вербальное общение!
Он замолчит и, подхваченный  и влекомый мною, двинется в сторону дома, где его отец и мой муж, по совместительству,  ждёт нас и от нетерпения даже разогрел то, что уже стояло на плите. Об этом он сообщит мне, как о личной победе и о высоком поступке, в котором проявляется истинно мужское благородство.
Я быстренько зашвырну сына в ванную, чтобы умылся и помыл руки, а сама буду делать вид, что без помощи мужа я – просто ничтожество и буквально не могу приложить ума, что бы я без него делала. При этом нужно же быть убедительной!
Затем почувствую опасность, ибо Геннадий подозрительно долго и тихо сидит в ванной. Ворвусь туда и увижу, как он ладошечкой зажимает слив в раковине, напускает воды, с каждым разом всё больше и больше, потом резко освобождает отверстие и с любопытством слушает, как вода хлюпает, уходя в недра канализации…
И (наконец!) мы садимся за стол. Есть я уже не хочу, но блаженствую от того, что просто сижу и вижу, как два любимейших моих человека, Степан Геннадьевич и Геннадий Степанович, едят очередной мой кулинарный шедевр, приготовленный из полуфабрикатов.
Затем мы, после того как я помою посуду, отправимся все вместе в гостиную и усядемся перед телевизором. Степан с Геннадием усядутся, а я, пожалуй, «пойду простирну, потому что накопилось там по мелочи»…
И там, сидя на унитазе возле стиральной машины, буду готовиться к завтрашним урокам, потому что по дороге в санузел успела прихватить из сумки в прихожей учебники и тетрадь для конспектов.
И так увлекусь этим процессом, что даже вздрогну от неожиданности, когда муж вдруг откроет дверь в ванную и скажет:
- Ин! Ну долго ты ещё, в самом деле, будешь возиться?!. Я уже и Генку уложил. А тебя всё нет и нет!..
Я всполошусь вся, так и не дописав конспект урока (ладно, завтра пораньше встану!), и кинусь развешивать бельё. Но! Я же – замужняя женщина, а, как известно, за мужем – как за каменной стеной: он будет   п о м о г а т ь! Сядет вместо меня на унитаз и, пока я растягиваю и распрямляю мокрые тряпки, расскажет мне, что «с Петровым стало совершенно невозможно работать! Он абсолютно глух ко всем просьбам со стороны сотрудников и все решения принимает исключительно единолично». И если бы мой Стёпа не был «кормильцем» (получает он примерно в полтора раза меньше меня), то он давно бы ушёл «на вольные хлеба». Что это такое, эти самы «вольные…», он никогда не уточняет.
Затем мы идём в  спальню, ложимся, и я (это стыдно, но – признАюсь!) молю только об одном: чтобы Стёпа сказал, что устал за день и, пожелав мне спокойной ночи, отвернулся и засопел через мгновение…

… Это всё будет ещё, а сейчас передо мною стоит Маша Пархоменко, смотрит на меня такими же как у Генки моего глазами, в которых с каждым мгновением влаги становится всё больше и больше, и вдруг губы трястись начинают. Бросаюсь к ней, сажусь на корточки, чтобы глаза наши были на одном уровне, и спрашиваю:
- Что? Что случилось, Маруся? Кто обидел тебя? Кто посмел?
Она молчит и плачет. Плачет и молчит. И нет горше беды в этот миг в целом мире. Потом, широким жестом, рукавом  прямо, вытирает одновременно слёзы и сопли и говорит:
- А от нас с мамой папа ушёл…
Обнимаю её, прижимаю к себе:
- Мару-у-усенька! Не надо плакать. Он обязательно вернётся, я уверена, потому что нельзя уйти от такой замечательной девочки как ты. Да и мама у тебя – каких поискать ещё!..
А сама думаю:
Какая же я счастливая! Мой Стёпа никогда нас  с Геннадием не бросит! Не сможет бросить!..