«Чертовщина какая-то» 2-й тур 1-я группа 1-й поединок

пришлось коллекцию распродавать.
ЧЁРТ бы побрал этот квотер! А может быть это всё действительно ЕГО проделки? Тогда становится понятным участие чернолицего.
В этот же день меня навестил следователь. Он подробно выспрашивал меня насчёт Терентьича. Я был предельно осторожен в ответах. Объяснил, что большая разница в возрасте не располагала к общению, поэтому знаю немного. Уходя, следователь как бы мимоходом спросил, не знаю ли я Михаила Кабанова и не известно ли мне его местонахождение. В обоих случаях я отвечал отрицательно.
Закрыв за следователем дверь, я вернулся в гостиную и обнаружил в кресле перед телевизором своего чёрного знакомца. Зная, что он появляется ниоткуда и уходит в никуда, я воспринял его появление спокойно.
Чёрный человек сказал мне, переходя на «ты»:
- Кабана  нужно убирать, иначе он продаст тебя. Лучше всего это сделать самому. Так дешевле и к тому же, любой наёмник - это, прежде всего, опасный свидетель. Ты прекрасно знаешь, где твой кент прячется, вот и действуй.
До этого момента я понятия не имел, где искать Кабана и открыл было рот, чтобы сказать об этом, но вдруг почувствовал, что действительно ВСЁ знаю. Рот пришлось закрыть.
Чёрный человек деловито продолжал:
- Поедешь последней электричкой.  До темноты в деревню не суйся. Переждёшь в лесу. Кабан, благодаря твоим деньгам, трезвым не бывает, а ночует на сеновале. Подожжёшь сеновал и дело с концом.
Видя мою нерешительность, чернолицый добавил:
- Ничего не бойся. Мы всегда рядом.  А выбора у тебя нет. Ты наш с той минуты, как взял в руки этот квотер.

Через день после моей поездки в деревню меня арестовали.
Находясь в КПЗ, я нетерпением ожидал появления чёрного человека, но он что-то не торопился,  подлец! Зато на суде объявился, как миленький, да не где-нибудь, а в председательском кресле.
Тут уж у меня нервы не выдержали. Бросился на него с кулаками.  Ну, охранники, понятное дело, меня скрутили, а я кричу:
- Уберите этого посланника ада! – и ещё кое-что добавил от души.
Суд назначил детальную психиатрическую экспертизу.

Чернолицый и в психушке не оставил меня в покое.  Главврачом прикинулся. Тут уж со мной форменная истерика приключилась. Насадили мне синяков, да шишек за то, что инвентарь казённый поломал и санитара одного помял маленько. Экспертное заключение гласило:
«Не осознаёт последствий своих действий. Опасен для окружающих».

Теперь у меня отдельная палата. Стены и пол мягкие. Маленькое оконце  с решеткой под потолком и лампочка, светящая всю ночь. Но я почти привык. Посланник ада является мне почти каждую ночь. Надоел хуже горькой редьки. Убеждает, что лучшего места, чем здесь, мне не найти, что отсюда у меня одна дорога – на зону строгого  режима.
- Два жмурика на тебе, - хихикает он.
Ну, ничего, посмотрим, кто будет смеяться последним. Одиночество, конечно, тяготит. Всё время вспоминаю Кристину. Где она? С кем? Но всё же и здесь есть порядочные люди. Медсестра Маша в свою смену мне глюкозу вместо сульфазина колет.
- Иначе,- говорит, - совсем крыша поедет.

А с санитаром Петровичем я даже подружился. Он признался, что тоже чертей иногда видит, только зелёных, чаще всего после получки. Очень обрадовал меня известием, что недавно за моим окном ласточка слепила гнездо и даже птенцов вывела.
А ещё обещал мои записки на волю передать. Так что, если Вы их сейчас читаете – значит, Петрович не обманул.



Эффект Манделы

В тот день мы с Молли здорово набегались. Погода стояла промозглая и ветреная, так что людей в парке почти не было. За всю прогулку я встретил только старика с бульдогом и маленькую девочку. Но о девочке — позже.
Молли, сильная молодая лайка, энергично тянула поводок, заставляя меня прыгать через лужи. Скользя по раскисшей, устланной палой листвой дороге, я с трудом держался на ногах,  сам себе напоминая медведя на льду. Наконец, мне все это надоело и я, спустив собаку с поводка, присел на скамейку. Пахло дождем и грибной сыростью и, если крепко зажмуриться, можно представить, что ничего не изменилось, и что осенний парк — багряно-золотой, полный холодного солнечного желе, а мир — такой же, каким был десять, пятнадцать, да сколько угодно лет назад.
Иногда мне кажется, что ради таких мгновений и стоит жить. Раньше я все время к чему-то стремился, лез из кожи вон, спорил и доказывал, а потом все куда-то постепенно ушло и вечная гонка обесценилась. Я полюбил молчание и безмятежность природы, глинистые тропинки и стылую пустоту осеннего неба.
Девочка подошла так тихо, что я не сразу ее заметил. Раскрыла на коленях альбом и вытряхнула рядом с собой на скамейку несколько разноцветных фломастеров. Когда я почувствовал, что не один, и скосил глаза — она уже вовсю рисовала. Жирная черная линия — земля, из которой вырастают коричневые стволы с торчащими в белесое небо ветвями. Фломастеры — не акварель, ими не создашь фона. А на ветках — зеленый листочек... один, другой, третий... Они распускались, как весной из почек. Нежно-салатовые, такие настоящие, что к ним захотелось прикоснуться, ощупать пальцами новорожденную зелень.
- Девочка, - прошептал я, склоняясь над рисунком и чувствуя, как больно колотится сердце, - ты тоже помнишь деревья зелеными?
Малышка подняла на меня невинные глаза.
- Что вы, дядя. У меня просто кончился синий фломастер.

Это случилось полтора года назад, поздней весной, когда зелень ярка и свежа и солнце нежится в изумрудных кронах. Мы с женой целый день работали на нашем загородном участке, сажали огурцы и тыквы, выпалывали сорняки с клумб и подстригали кусты. Заночевали на диване в садовом домике под звучные рулады соловья. А утром...
Я вышел на крыльцо и остолбенел. И трава, и деревья - все стало синим, как чернила... как синька... как лазурь. Даже ростки тыквы, тонкие и как будто стеклянные, торчали из рыхлой грядки бледно-голубыми уродцами. Не умиротворенная — небесная, а едкая, злая синева расплескалась по всей земле, превращая знакомый пейзаж в фантастическую картину.
Сперва я не поверил своим глазам. Подумал, у меня что-то со зрением. Перегрелся вчера на солнце или отравился чем-то. Говорят, от испорченных консервов бывает ботулизм, а мы как раз накануне ели тунца в томате.
- Мира, - позвал я испуганно. - Мне плохо.
- Что с тобой? - спросила жена, щупая мне лоб. - Вроде, не горячий... Может, давление померить? Хочешь, я позвоню врачу?
- Листья, - сказал я. - Трава... Они синие.
- Ну да, - удивилась Мира. - А какими еще им быть?
- Зелеными, конечно.
- Знаешь что, - решила жена. - Я все-таки позвоню в больницу. У тебя солнечный удар. Или инсульт. Ну-ка, улыбнись. При инсульте улыбка получается кривая. Зеленые листья, надо же такое придумать. В страшном сне не приснится. Все, звоню.
- Не надо, - махнул я рукой. - Мне уже лучше. Давай вернемся в город.
Дома я первым делом включил телевизор. Полистал телетекст, поблуждав по каналам, отыскал новостную программу. Новости оказались самыми обычными. Там — война, тут — наводнение, где-то что-то запустили в космос, а в Барселоне на пляже нашли ядовитую медузу какого-то редкого вида. Но я не слушал. Вернее, слушал краем уха, жадно впитывая взглядом мелькающие на экране кадры. Кусок газона с синей травой. Синяя лужайка. Городской скверик с чахлыми синими липами. Синие пальмы. Синие тополя и березы.
Отвернувшись от телевизора, я выхватил из кармана телефон и, открыв браузер, вбил в строку поисковика: «молодая весенняя зелень».
«Вы имели в виду «молодая весенняя синева»?» - поинтересовался гугл.
«Зеленые листья», - изменил я запрос.
«Синие листья», - великодушно поправил меня поисковик.
- Окей, гугл, - произнес я дрожащим голосом. - Иди к черту.
Разумеется, как и любой человек, я мог заболеть. Дальтонизм, шизофрения, инсульт, менингит, мозговое кровотечение... да мало ли что. Но исказилось не только мое зрение. Поменялись значения слов, а это уже никак нельзя объяснить болезнью. Синий мираж сгущался вокруг меня, становясь все весомее, все реальнее, обретал кровь и плоть, словно раковая опухоль, пуская отростки все глубже в память. Я понемногу привыкал, пусть и с трудом. Хоть и тосковал иногда по мягкому изумрудному свету, просеянному сквозь лесной полог, по малахитовым полям и бархатно-зеленым полянкам.
Синяя листва не желтела и не краснела, а только выцветала почти до белизны. И ноябрьский парк поэтому казался занесенным странным, голубоватым снегом с редкими чернильными пятнами. Кляксы инопланетной крови на девственной чистоте земли. Когда пойдет настоящий снег, в цветовой палитре мало что переменится. Никогда больше не увидеть мне белого на золотом, хрупкой красы уходящей осени.
А сейчас на скамейке рядом со мной сидела девочка и рисовала в альбоме деревья с зелеными листьями. И врала мне про синий фломастер, которым только что раскрасила облачко в небе.

- Не верю, - сказал я. - Ты меня обманываешь. Ты помнишь их зелеными.
Девочка низко опустила голову, так что светлая челка упала ей на глаза.
- Все помнят, - ответила она чуть слышно. - Но говорить об этом нельзя.
- Почему нельзя?
Она молчала, болтая под скамейкой ногой в резиновом сапожке.
Я придвинулся совсем близко и, сдерживая застрявший в гортани крик, прошептал ей прямо в ухо.
- Малышка, что случилось с миром, а?
- А вот что!
Девочка вырвала из альбома страницу с рисунком и, скомкав ее небрежно, швырнула в лужу. Намокая, бумажный шарик развернулся, потемнел, и мы оба смотрели, как он тонет в грязи.