Наволочки для бабушки

Глава первая. Комнаты, которые мы делим

Старая хрущёвка. Трёхкомнатная. Мир, втиснутый в шестьдесят квадратных метров. Плотный, как комок шерсти, в который вплетаются крики, запахи, страхи, молчание, музыка по радио, ссоры на кухне, шёпот за дверью, детский смех — короткий, разрешённый. А за стенкой — плач. Не разрешённый.

В одной комнате — бабушка, отцовская мать, чужая и своя. В другой — мы. Мама, папа, я, сестрёнка. Потом муж. Потом сын. Бабушка не любила, когда хлопали дверьми. Мама хлопала. Бабушка щурилась и тихо стучала в стену. Мама в ответ говорила что-то ядовитое. Я смотрела на бабушку с осторожной жалостью и отворачивалась — на всякий случай. Чтобы не подставить спину.

Мне было восемь. Потом десять. Потом шестнадцать. Мне всё время было "неможно" — не думать своей головой, не делать по-своему, не любить тех, кого не положено. Бабушка пахла валерьянкой и душистым мылом. Мама — тревогой, уксусом и гневом. Я пахла учебниками, тетрадками и неловкостью.

Я была на маминой стороне. Я выучила это как таблицу умножения. В этой квартире никто не жил по любви — все по ролям. Бабушка — "враг", мама — "главнокомандующий", я — "связной", и всё, что я могла передавать, — это мимику.

Прошли годы. Все ушли. Бабушка — первой. Потом мама. Теперь я старше их обеих.

А недавно мне приснился сон.


Глава вторая. Контора

Мне снилось, будто я вернулась в ту квартиру, но она была другой. Просторной, светлой, высокие потолки, гулкое эхо. Что-то вроде учреждения, где люди заходят и выходят, задают вопросы, подают документы, что-то ожидают, что-то подписывают. Только это — наша квартира. Всё так и называется: наша квартира. Но стены стали толще, коридоры длиннее, всё какое-то важное и чужое, как будто реальность надела маску драмы.

Я — как будто и хозяйка, и секретарь. И кто-то подходит — молодой человек, говорит:
— Мне бы налоги заплатить. Где здесь это можно?

Я киваю в сторону бабушкиной комнаты. Говорю строго:
— Там. За налоги у нас отвечает бабушка. Всегда.

Он уходит туда. Я думаю: странно. Ведь бабушки нет. Но и нет-нет — а должна быть. Просто вышла ненадолго. Вернётся. Обязательно.

Я сама захожу в комнату. Там мягкий свет, как от лампы с абажуром. Тихо. Воздух пахнет выстиранным бельём. Со мной — кто-то: молодой, молчаливый, не то муж в студенчестве, не то сын, не то — случайный прохожий, ставший временным спутником сна.

И тут я понимаю: бабушка скоро придёт, а я должна сшить для неё три наволочки.

Нет, не наволочки. Ошибка. Три пододеяльника. Больших. Белых. Простых. И все вручную. Без машинки. Без электричества. Только иголка, нитка, ткань — и я.

Я сажусь на пол. Раскладываю белое полотно. Втыкаю иглу. Первый шов — живой, неровный, как дыхание. Второй — увереннее. Третий — будто память пошла сама, не спрашивая, что ей позволено. Сшиваю. Шью. Думаю: успею ли?

Обязательно. Ободряю себя. Конечно, успею. Я теперь взрослая. Я умею. Я хочу.

В комнате тихо. Молочник с молоком стоит на подоконнике. Бабушки нет, но её дыхание — в воздухе. Она где-то рядом.

И вдруг входит мама.

Она стоит на пороге, строгая, как раньше. У неё вопрос в глазах. Она спрашивает, зачем я это делаю, кто мне велел, кому это нужно.

А я — молчу. Руки у меня заняты. Голос — пропал. И слова, которыми я раньше всё объясняла, — как будто не подходят к этой тишине. Я просто поднимаю глаза и делаю жест в сторону пододеяльников.

Вот. Я шью. Для неё. Для той, чьё имя нельзя было произносить с теплом. Для той, к кому мне не позволили прижаться.



Глава третья. Возвращение

Бабушка так и не вошла в комнату. Но я знаю — она видела.

Сон закончился, как заканчиваются письма без подписи. Утро было обычным, но в руках — лёгкая боль, будто я правда шила.

Я вспоминала ткань. Белую. Чистую. Ни пятен, ни разрывов. Только швы. Ровные. Старательные. Вручную.

Сны — это то, что не получилось сказать. Иногда это письмо, которое ты отправляешь, не зная адреса. А иногда — адрес, по которому ты находишь себя.