Не в чате, не по мемам, не этим вечным «давай как-нибудь», а по-настоящему: сели вместе, накрашенные, надушенные, свободные. Кто-то на каблуках, кто-то в джинсах, кто-то — в слезах, но все — рядом. Сели — и сразу понеслось: по пять коктейлей на душу, пальцем в меню, смех, разговоры, где делим всё — по боли, по опыту, по прошлому, как счёт в конце вечера.
— О, «Бывший возвращается» — это мне.
— А мне — «Моя самооценка». С двойным ромом, пожалуйста.
Будто возвращаемся в свою стаю — где каждая одновременно ведьма, дурочка и мама в одном флаконе. Где всё понятно без слов: у неё снова Славка, у той — опять депрессия, а я просто устала быть сильной. Где можно ничего не объяснять — и всё равно быть услышанной.
Сидим, тянем своё веселье: одна смеётся, другая вдруг плачет, третья снимает сторис, в которых мы выглядим как группа поддержки для сумасшедших — но своих, любимых и навсегда родных. В туалет идём по трое, по дороге обсуждаем всех подряд, а у зеркала поправляем не только тушь, но и душу.
— Ты красавица. Забудь этого идиота. А вину — сними. Она тебе не идёт.
Танцы — как в пятнадцать: только теперь с опытом, болью в спине и правом быть собой. Толпа — где-то сзади, а ты — в самом центре, и никто не посмеет сказать:
— Ты ведёшь себя несерьёзно.
Потому что ты не ведёшь — ты летишь. С каждой песней будто возвращаешь себе по кусочку — ту, которой давно не было. А потом — караоке: «О боже, какой мужчина», Земфира, голос срывается, но ты уже не поёшь — ты орёшь в лицо прошлому, во всё горло, не стесняясь:
— Мы живы. Мы здесь. Мы вместе.
И в какой-то момент ты просто утыкаешься в чьё-то плечо и шепчешь — почти неслышно:
— Спасибо, что не бросила, когда я сама от себя ушла.
Никто не заглядывает, у кого уже кольцо, дети, ипотека. Мы просто сидим, бокалы звенят, Серёга названивает, но мне не до него — потому что сейчас со мной те, кто важнее, мои. Те, кто знает, каково это — быть женщиной в этом цирке: с громкими голосами, блестящими глазами и болью, которую больше не нужно прятать. Здесь можно быть настоящей, без фильтров, без масок, без бронежилета. Здесь, если ты вдруг распахнёшь душу — тебя не обидят а обнимут.
А потом — улица. Мы вываливаемся в ночь: весёлые, раскрасневшиеся, бесстыжие, будто мир принадлежит только нам. Как будто жизнь — не враг, а игра. Как будто нас не сломать. Как будто всё ещё будет — просто потому, что мы есть. Ночь тянется, каблуки стираются в пыль, тушь течёт не от слёз, а от смеха — и не портит, а подчёркивает: живая.
Город — пустой, как сердце после разрыва, но именно в этом пустом городе сейчас — мы: хохочущие, пьяные, свободные, как беззаконные феи на пепелище. Кто-то поёт, кто-то обнимается с урной, кто-то звонит бывшему и говорит — спокойно, почти ласково:
— Я тебя прощаю. Только не вздумай возвращаться.
Асфальт под ногами тёплый, над нами — звёзды, а внутри — вино, обида и сахарная вата детства. Ветер шепчет куда-то сбоку:
— Бегите. Пока никто не догнал.
А дальше — Машкин балкон: немного хлама, тёплые пледы, бокалы, босые ноги и разговоры в полголоса. Мы сидим, поджав колени и говорим, говорим, говорим.
— А если бы ты могла всё прожить заново, что бы изменила?
— Себя. Пусть всё остальное снова облажается по расписанию.
— А я бы тогда ему ответила. Прямо всё бы высказала.
— А я бы молчала. Хотя нет… врала бы, потом орала, но красиво — чтобы он ничего не понял.
Вдруг кто-то вскрикивает:
— А где Катя?
— Серьёзно? Она же только что была…
А Катя уже мчится на байке с мужиком в кожанке. Смеётся, машет рукой, как с парохода:
— Всё нормально, девочки, он нормальный! Сказал, он — психолог!
Мы в ответ:
— Он похож на отца травмы!
Она:
— Значит, домой!
Никто не бросается её спасать. Просто знаем: напишет — или не напишет — всё равно поймём. Всё равно рядом. А пока — чай или бурбон, кто во что верит. И разговоры до рассвета — о тех, кого не любим, но всё ещё вспоминаем. О себе — странных, сломанных, чудесных.
Утро приходит, как удар. Просыпаешься в обнимку: ты, Анька, пицца и кот Машки — лежит на лице. Голова — как прошлое: гудит, но вроде твоя. Смотришь на Машку — лохматую, с фломастером на лбу (ночью мы ей написали: «любим тебя, дура») — и вдруг приходит простое, тёплое чувство: вот оно, настоящее. Никакого стыда, никакой защиты, ни слова по сценарию. Не хочется вспоминать, кому писала, кого целовала, что ела, сколько плакала. Но и стереть всё это невозможно — потому что это тоже ты. Та, что ревела в баре, орала в караоке, обнималась в подъезде. Честная, без маски и в полном разобранном виде. Без страха облажаться, без роли «успешной и собранной», в своём вечере, в своей странной, разболтанной жизни — с голосом, сорванным от смеха и песен, и тем самым упрямым светом в глазах, который появляется только тогда, когда ты по-настоящему своя.
Катя возвращается в чужой толстовке. Вид — как после бури, внутренней трансформации и, возможно, шашлыка.
В одной руке — кофе, в другой — чья-то зажигалка. Глаза блестят усталостью, просветлением и каплей айриш-крима.
— Ты где была?
— Каталась.
— С кем?
— С чуваком на байке. Сказал, что умеет слушать и однажды читал Ошо.
— Он кто вообще?
— Не поняла до конца. Но кофе дал — значит, настроен серьёзно.
Смеёмся, пьём чай и вдруг она говорит:
— Девочки, а вам не кажется, что мы все бежим? Просто в разные стороны. Молчим — не потому что нечего сказать, а потому что слишком многое в этом молчании ясно. Одна из нас бежит от одиночества, другая — от обязательств, третья — от прошлого, а четвёртая просто не может стоять на месте и бежит, чтобы не застрять.
Но как бы ни разбросала нас жизнь, мы всё равно возвращаемся — друг к другу и к себе. Потому что вместе можно забыть то, что больше не хочется помнить, вспомнить то, что согревает, и начать всё заново — хоть каждую субботу. Иногда главное — это просто чтобы был кто-то, кому можно написать: «Ты дома? Я иду.» Чтобы можно было петь в караоке, плакать на кухне, валяться на полу, не собираясь, не извиняясь — и знать, что тебя всё равно будут любить.
Хочется, чтобы и через двадцать лет мы просыпались — с морщинами, с прошедшими жизнями, новыми историями, но с теми же глазами рядом. С тем же смехом и с теми, кто всё видел — и остался. Потому что, наверное, самое главное — не потеряться: ни в себе, ни друг в друге.