Туман

            Ирене живёт на свете слишком долго и знает – слуху верить нельзя. Он лжёт, как лгут ветер, листва, вода – всё, что есть в этом мире, всё, что дано для того, чтобы верно выбирать направление. Она знает, что всё меняется слишком быстро, ветер предаёт легко и беззаботно, листва опадает, а вода – та ещё мастерица интриг: она кажется лёгкой, союзником представляется, но ступишь на воду и властвует над жизнью твоей Кукулькан – а что ему захочется никто и не знает, на то он и бог!
            Ирене живёт на свете слишком долго и знает – зрению верить нельзя. Кажется, солнце близко – но ведь это не так, оно так далеко, что жизни не хватило б добраться! А смерть и вовсе не видна, а всё же приходит.
            Ирене живёт на свете слишком долго и не знает почему. Трёх сыновей схоронила, двух дочерей проводила – страшные были две зимы подряд, бушевали ветра да вдруг находило в этих ветрах что-то ещё, очень жуткое и хмарное, пробуждалось вдруг лихорадкой…
            Ирене обнимала дочерей своих заболевших, лежала с ними в постели, надеялась, что болезнь на неё перейдёт, и дочерям будет легче, ведь разделится хворь! Но нет – не прошла лихорадка по сплетённым рукам от дочери к матери, не заболела Ирене, и уже к весне хоронила обеих.
            Ирене живёт на свете слишком долго и не знает для чего боги так жестоки. Она не говорит об этом вслух – жалость не примет даже её сердце, ведь если боги даровали долгую жизнь, то живи, не гневи ни себя, ни их! Но у Ирене никого не осталось – война не стихала, потом болезнь, и живёт Ирене неприкаянной и не верит – ни слуху, ни зрению, потому что, когда молилась – казалось, что шёпотом травы и поступью ветра отзываются боги, милуют её судьбу! И виделись вспышки на белых камнях – да, слышат боги! Так она себе толковала.
            Но никто не пришёл. Значит, не услышали. А она вообразила себе, что жалуют боги, раз знак посылают, ухваченный зрением да слухом!
            Бредёт каждое утро Ирене по делам, а сама и не знает почему проснулась. Руки – твёрдые от работы, усталые, с паутинкой синеватых вен, сами собою толкут кукурузу, сушат листья, давят масло. А в уме пустота.
            Котелок каши, лепешки из кукурузной муки (а много ли надо?) да в редкие дни мясо иль рыба – навык рыболовства ещё не забыт, да и не обижают Ирене, помнят про её одинокую жизнь, жалеют и спешат поделиться – добрый то знак, если поделишься с тем, кому нужно. Ирене пыталась когда-то сказать, что не нужно ей, что сама она ещё ходит, а руки держат, так что подачки не надобны, но отмахнулась – от сердца ведь люди, что же она – гордячка? И потом, не вечна твёрдость походки, слабеют и трудовые руки, и всё становится непрочным, сдаёт.
            Платье серое – наскоро двумя заплатами перехваченное, ничего! – совсем незаметно, и удобные туфли, хоть уже не блестят давно, но ноги привыкли, а когда-то, даже вспомнить смешно– ныли! – чудные казались тогда туфли, ведь бегала Ирене босая всё детство и юности часть, а как стала семейной, так и пришлось обуваться.
            И, хотя семейной бла недолго, война по земле бушевала, снять туфли уже было как-то нелепо и глупо, да и нога пообвыкла.
            Волосы туго завязаны лентой – в работе сподручнее. Волосы ещё не сседели до конца, но уже проступает то тут, то там серебро…
            Ирене знает это и старается не глядеть ни в воду, ни в начищенный до блеска серебряный чан, в котором на всю деревню варит то средство от хворей, то от духов жрица Пилар.
            Жрица… Ирене кажется порою, что не жрица та, а самая настоящая ведьма, но тут же стыдится Ирене своих мыслей – кто поил её дочерей лекарством, кто окуривал комнату, кто молился с нею? Да, боги не услышали их, но кто был рядом? А кто даёт целебное питьё другим? И ведь помогает! Это для Ирене всё решилось в дурное, а другие-то встают! Кто помогает роженицам? Кто спасает мужчин от ран на охоте и в битвах с племенами да захватчиками? Кто каждый день варит, собирает и разливает? Кажется, Ирене и не помнит, когда Пилар стала жрицей, по ней и не скажешь! Но в юности это не казалось важным, а дальше уже было как свершённое.
            Пилар старше Ирене, но у неё волосы тёмные, а лицо красными пятнами идёт – всё от котла, вечного дыма, что режет глаза. Пилар не лезет в дела деревни, не даёт советов, даже когда её просят – отмахивается:
– Я богам служу, а не людям.
– Так  и скажи, как богам лучше будет?
– Боги себя ждать не заставят! – Пилар не спорит с наместником, да и вообще ни с кем. Правда, наместник к ней вечерами захаживает, всё добивается совета, а может быть, и получает его – но на людях Пилар никогда не советует и не ведёт ни к чему, она служит богам, помогает людям. Девочки вьются около неё – у Пилар для них всегда много поручений, где травы собрать, где перемолоть, где подсушить, где ещё дела! – разрослось ведь их подомье – раньше, когда Ирене была ребенком, было два десятка человек, а сейчас в сотню сравнялись – пришла от реки, да тут и остались, обжились, своими стали.
            В последнее время кажется Ирене, что Пилар на неё поглядывает. Дело это странное – Пилар ни на кого не глядит, если не лечит и не говорит с ним, а так всё в котёл, да в травы! Но как не пройдёт по улице Ирене, так Пилар на неё смотрит и смотрит, даже жутко делается! А спросить всё неловко как-то…
            Да и что нужно Пилар от Ирене? Ирене уже немолода чтоб по лесам скакать да травы выбирать, и толочь их руки не позволят – себе ещё добудет пищи да уюта, но тут же больше, чем себе. Но спросить неловко, да и вдруг кажется – у Ирене скучная жизнь, пустая, кроме болтовни с соседками, что между хлопотами выбираются, и некуда деться! Раньше хоть шила, а теперь пару стежков сделает и всё – слабость подступает, глаза уж не те, да и выходит криво…
            Впрочем, нет, не казалось Ирене, но ещё три дня она не знала об этом, пока, наконец, не свершилось и не постучали к ней поздним вечером. Ирене тому удивилась, а больше того – испугалась, ведь не было у неё ни малейшего повода ждать кого-то, жизнь её была тосклива и полна рутины, и ничего не могло её изменить, а тут поздний стук! Что он нёс – дурное или хорошее? Ирене не знала, но считала, что терять ей нечего и дверь отперла почти сразу.
            На пороге стоял сам наместник. Мял в руках шляпу, да и сам мялся.
– Ирене, не разбудил? – он явно был смущён и не хотел находиться на её пороге. Было видно, что неизбежность привела его к ней.
– Ещё нет, но я собиралась спать, – честно и встревоженно призналась Ирене, – но что случилось?
            В том, что что-то случилось она не сомневалась: не приходят наместники поздним вечером, да и почти уж спала она, это так, для приличия Ирене его утешила, чтобы не думал, что потревожил её. Ей-то что? Спи когда хочешь, всё одно – некому упрекнуть!
– Тебя хочет видеть Пилар, – бормотнул наместник и сам, кажется, испугался своей смелости.
            Пилар? Её? Ирене не знала, что и думать. Да и в доме Пилар она никогда не бывала – кажется, Пилар кроме наместника к себе никого и не звала. Но зачем ей Ирене? Да ещё и в такой час?
            От растерянности она даже забыла, что стоит на пороге, и наместника тоже держит… тот, однако, не торопил, только осторожно кашлянул:
– Идёшь, Ирене?
            А как было не пойти?
***
            В доме Пилар даже дышится трудно – всё пропитано травным духом, и чадит от свечей. Повсюду перья да травы, банки да мешочки, кувшины да тьма знает что ещё! Но Ирене не разглядывает. Она пытается осмыслить услышанное и ещё не верит.
– Я что должна? – голос хрипит, срывается, не даёт спросить до конца.
– Не должна, но было бы славно, – поправляет Пилар. Она глядит ласково и говорит тоже, но в глазах её плещет тревогой. – Это для всех нас. Я знаю, что просить тебя о чём-то подобном – это страшное зло, но кого-то нужно.
– И кого принести в жертву, как не меня! – в голосе Ирене горечь и смешок. Она всё ещё пытается осмыслить слова Пилар.
            А Пилар поведала страшное. Рассказала о том, как наползает на их деревню плотный туман – дыхание Кукулькана, как гневили они его своим непочтением и забором рыбы да мяса, как видела Пилар в огненном зареве погребение всей их деревни.
            Кукулькан добр, Кукулькан злой, Кукулькан – покровитель, от того и поступает он так, как хочет сам. Ему неважны дни и сезоны, он обижен и хочет есть.
– Мы стали меньше молиться, меньше почитать его. Девочки, что ходят со мною по лесу, даже не понижают голоса у речки. Я одёргиваю их, говорю, что Кукулькан разозлится, а они смеются – они не верят мне, думают, я их пугаю, – слова Пилар звучат как-то глухо и особенно тоскливо. Ей самой безрадостно и тяжело их произносить. –  Он научил наш народ всему, а теперь спускается в своём дыхании и приближается… и надо задобрить его на пути.
– А получится? – у Ирене голова идёт кругом, и она спрашивает не о том, о чём на самом деле хочет спросить.
– думаешь, это в первый раз? – интересуется Пилар. – Сработает. Немного крови успокоят его ещё на время. Так было и раньше.
            Пилар не говорит. Да и никогда не скажет, что у дочерей Ирене был шанс. Но Пилар отравила их обеих, ведь тогда была такая же беда, опоила сонным зельем, чтобы казались мёртвыми, но в землю девочки так и не легли. Они очнулись на горе, а там сошёл туман и в нём проступила грозная змеиная голова, рассерженная непокорностью.
– Почему не сказать… всем не сказать? – Ирене садится на скамью, не дожидаясь дозволения. Интуитивно она чувствует – ей можно, ей уже всё можно.
– Зачем? – удивляется Пилар. – Хочешь, чтобы они боялись? Или чтобы не верили и тем гневили нашего бога ещё больше? Или, чтобы долго до крови и хрипа решали, кто должен пойти на вершину? Нет, молчание – залог тишины. Время от времени, когда туман подползает к нам и готов уже спуститься в долину, я прошу… кого-нибудь.
            Она замолкает. Но этого и не нужно. И без того ясно, что за «кого-нибудь» скрывается истина: «кого-нибудь, кого не жаль и кому некого оставлять».
[font="Times New Roman",