Увядшие листы

        1
        В унылой трезвости провожу дни свои. Влачу. Вечерами только, едва забрезжит очередной закат, позволяю. Напозволявшись до забывчивости, когда предметы начинают плыть справа налево, валюсь, параллельно горизонту, спать. Линия горизонта плывёт тоже, параллельно себе самой, зыбко двоясь в последнем пароксизме сумерек.
 И проистекает перерыв в днях - на чёрную, без снов, тьму, - покуда за стенами, полами и потолками  кто-то/кое-кто/кто-нибудь/кто-либо увлеченно лижет друг дружке гениталии и/или сопрягает промежности.
 
       2
       - Чу-ука-чука-чука-чука. Ти-ика-тика-тика-тика, - щебетала Ольга Тимофеевна, в прошлом – Олечка, обыденно – Тимофевна, банально финально - баба Оля, - и вертела указательным пальцем, вдавливая его в упругое и податливое, гладкое без ущерба, пахнувшее простоквашей младенческое пузо.
Широкое её лицо медленно наплывало, и младенец смеялся трелями, пытаясь ухватить крохотной мягкой ручонкой очки в чёрной пластиковой оправе, которые бабе Оле приходилось придерживать левой рукой, чтобы не свалились на дитё.
Без очков он её не признавал. Разевал девственно-беззубый рот и плакал надрывно и требовательно.
Смех же его, с постигаемой неизбежностью, кончался всегда одинаково: малюсенькая мошонка чуть вздёргивалась, пыпыська становилась похожа на огрызок карандаша, восставала и струила фонтанно на тёмно-серое, плотного сатина, платье бабы Оли – между строгими остроугольными крыльями ворота.
Отстраниться Тимофевна не успевала. А может, и не хотела отстраняться. Моча младенца прозрачна, а вода во облацехъ темна.
Один только раз перебрала она, переумилилась, пережала юное пузо мягко-шершавым пальцем.  Младенчик вдруг стал сосредоточенно-серьёзен, закряхтел не по-детски и наполнил распахнутую голубую фланелевую пеленку неотразимо высокой духовностью, жидкой, бледно-коричневой, с бесформенными тёмно-зелёными кляксами.
Танька, младенцева мать, прибегала с работы тревожно-разрумяненная и тут же хватала опрыска на руки – будто хотела проверить наличие и целость. Как-то ей всё не верилось, что из ничтожной с виду мужниной спермы получилось такое-такое, словами неописуемое.
Всего вероятней, именно из-за восторга, который не назовёшь неумеренным, каким бы бурным он ни был, Танька не замечала Тимофевненых странностей.
- Богородица не торопится, - бормотала баба Оля, собираясь домой.
- Что? – переспрашивала Танька, отвлекаясь от младенца. – Что вы сказали, Ольга Тимофеевна?
- Ничего, это я так, себе, - объясняла та.
- Ну и ладно. Скажи: ну и ладно, баба Оля, - Танька постигала, что глуповато вести беседы от лица дитяти, но удержаться не могла – восторг душил.
- На Камчатке камчадал, у камчадала причиндал, - пробовала слова на вкус Тимофевна, натягивая на себя ветхий болоньевый плащ модного в прошлом веке цвета морской волны.
Танька делала два шага в сторону непросторной прихожей и потрясала младенцем, как кукловод куклой:
- Какой там у бабы Оли чемодан? Скажи: что ещё за чемодан?
Младенец трещаще-звеняще смеялся, затисканный.
И даже в тот день, когда всяко надо было задуматься, обратить внимание, пожать плечами, воззвать к здравому смыслу, грозно нахмуриться, выразить обеспокоенность – ну хоть что-нибудь из  этого, - Танька не придала значения Тимофевненым странностям.
- У малышки потеют подмышки, - сказала Тимофевна. Как-то отстраненно-философски. Глядя в себя.
Танька тут же сунула руку в младенцеву распашонку, убедилась, что всё у того в норме, и впала в привычный восторг:
- Ничего у нас не потеет. У нас самые лучшие подмышки в мире. Ни у кого таких подмышек нет. Что это, скажи, баба Оля, ты выдумала такое.
- Он говорит: огород не полит, - сомнамбулически отозвалась Тимофевна, складывая в старомодную потёртую сумку, сделанную будто бы из кожи тяжело больного старика-крокодила, футляр с очками.
- Пойдёшь, баба Оля, огород поливать? – от имени и по поручению младенца отозвалась Танька. Вместо того чтобы испугаться. Встревожиться. Впасть в тяжёлую задумчивость.
Младенец захныкал, сморщился и начал, как мог, извиваться в маманиных руках, будто хотел что-то сказать – но остался непонятым. Весь вечер лежал в кроватке насупленный, хмурый, задумчивый, тихонько хныкал и наверняка протяжно, со стоном, вздыхал бы, если б умел. Но он пока не.
 
        3
        Сама Тимофевна тоже не замечала за собой ничего необыденного. Оно – неизвестно что – было разлито везде: в неустойчивой погоде середины сентября, в запахе влаги, пропитанной автомобильными выхлопами, громыхании и электрическом подвывании трамваев, кустах с пожухшими, но ещё не опавшими листьями.
Тимофевна жила в блочной бледно-жёлтой пятиэтажке в одной трамвайной остановке от младенца, за которым присматривала, пока мамаша Танька бегала давать уроки английского на курсах – три-четыре в день, не больше.
Баба Оля шла слегка косолапо, но бодро, по дорожке из бетонных плит, частью раскрошенных, вдоль трамвайной линии. Никакой поэзии в этой части города не наблюдалось. За трамвайной линией – дорога, потом тротуар, газоны с травой, тополями, кустами, но без единого цветка. Дальше однообразные серые панельные девятиэтажки, в которых разве совсем уж близорукий импрессионист смог бы разглядеть что-то живое и притягательное, а уж никак не дольнозоркая после своих нелегких пятидесяти семи лет Ольга Тимофеевна, бывшая до пенсии бухгалтером и привыкшая смотреть в счета, квитанции, накладные, а не пялиться по сторонам в поисках вдохновения.
Нянчиться с чужим младенцем она пошла не из-за денег, которых всегда, даже на нежирной пенсии, тратила меньше, чем получала. Сама не знала, зачем пошла. Потянуло. Наверстать безвозвратно упущенное. Хотя бы частично.
Мамаша Танька ей нарадоваться не могла. После изнурительного кастинга, которого участницы или просили непомерную плату или приходили густо накрашенными и с наполовину торчащими из крохотных маек и блузок наглыми тугими титьками, Ольга Тимофеевна показалась даром божьим.
Что дары не бывают дармовыми – Танька не задумывалась.
Были, конечно, неудобства. Памперсы Тимофевна напрочь не признавала и требовала для младенца пеленки. Правда, сама же их и стирала - в мрачно-синем пластиковом корыте, которое мешалось в тесной и душной ванно-туалетной комнатушке. Можно бы было повесить его – чтобы не так мешалось - над массивной чугунной ванной с облупившейся местами эмалью, но для этого дырку надо было просверлить в непробиваемом бетоне старого дома с недостижимыми потолками. Этого Танькин муж Саша не мог, не хотел, не любил, не умел – смотря по настроению, но с одинаковым результатом.
Все предвестия гуманитарной катастрофы Танька, впадавшая в восторг, ослепленная и оглушенная очевидным совершенством младенца, пропустила. И когда она, катастрофа, грянула – показалась неожиданной, несправедливой, невозможной, хотя очевидной, осязаемой, обоняемой.
 
        4
        В какой момент няньканья на неё накатило, Тимофевна объяснить не смогла бы - ни когда, ни почему. Кроме непривычного для нее «бес попутал», слов не находилось. Пропали все. Как пропала реальность, когда начали сочиняться первые строчки:
Увядшие листы не так просты.
Не веришь – посмотри-ка на кусты.
Она не глядя вставила бутылочку с празднично-белым детским питанием в такой же празднично-белый подогреватель, оставила недопелёнутого младенца гугукать и села в старое серо-зелёное кресло перед новым стеклянным журнальным столиком, на котором, для нужд Танькиного мужа, рядом с телефоном лежали стопка бумаги и шариковая ручка.
Записав две строки, Тимофевна горько призадумалась – кто-то конкретный должен был бы посмотреть-ка на кусты, чтоб убедиться. А кто?
Она вспомнила соседа по подъезду, Сергей Николаича, лет шестидесяти парнишку, равнодушного и неприветливого. Девушки у него не переводились – и любая и каждая из новеньких была в два раза его младше. Про первую Тимофевна, помнится, решила, что та Сергей Николаичева дочка. Потом появилась навроде как сестра-одногодка, совсем не похожая ни на первую, ни на папашу. А потом третья, полненькая, кругленькая, румяненькая. И что они в Сергей Николаиче находили – тощем, сгорбленном, всегда небритом, неприветливом - понять было невозможно.
А Тимофевне он ни разу даже здрасьте не сказал – кивнёт в полкивка, если увидит в подъезде или во дворе. И то на ходу. Не притормозит.
Она подумала и зачеркнула «посмотри-ка» и наверху написала: полюбуйся.
Трудно было представить, что Сергей Николаич вдруг начнёт любоваться кустами, жухлыми листами  или – правду-то сказать, не о листах речь – ей, Тимофевной. Замрёт и залюбуется – дожидайся. Если он на неё и смотреть-ка не смотрит.
Безнадёжность добавляла поэтичности – это Тимофевна почувствовала уверенно и безошибочно.
Она вздохнула и вывела над двумя строчками посвящение: С.Н.
Войдя в крохотную прихожую – столько же в высоту, сколько в длину, – Танька ахнула дважды: один раз на вдохе, другой на выдохе.
Густо пахло дитячьим дерьмом и сгоревшей электропроводкой.
Ей стало страшно.
 
        5
        Танькин муж Саша качал головой и протяжно говорил: да-а-а, - подозревая, что главной пострадавшей стороной может оказаться он. Самым неприятным было то, что от него ничего не зависело. Решит жена, что ему надо сидеть с ребенком, - и крутись как хочешь. Приятное дополнение к двум работам – торговлей консервами мелким оптом и редактурой бесплатной рекламной газетенки.
Деньги, когда-то вложенные в консервы, оборачивались не большим количеством денег, а тем же, или даже меньшим, количеством консервов. А редактура, разобраться, никому даром нужна не была – спроса на восстановление порушенных смыслов не наблюдалось никакого. Оставались набор и вёрстка.
- Требуются мерчендайзеры, - вслух оглашал Саша, отрываясь от компьютера и адресуясь к единственной сотруднице, которая принимала объявления, деньги и выдавала квитанции. - В скобках – грузчики.
Смеялся, потирая пальцами буро-рыжеватую бородёнку, и заключал:
- Ладно, пускай остаются мерчендайзерами, в скобках грузчиками. Так смешнее.
- У него вся попа красная, - Танька чувствовала себя беспомощной и растерянной. И виноватой, к тому же. – Как можно не заметить, что ребенок обкакался. Плакал ведь наверняка. И подогреватель сожгла. Как его вообще можно сжечь – не понимаю.
- Купим другой, - Саша старался быть утешительно-примирительным, но получалось плохо. Совсем не.
- Другой купим мы, - Татьяна возвысила сердитость до опасных высот, - а этот  подарила моя мама.
- Ну всё равно же, не делают вечных