Дочке пять лет. Я провожу с ней урок живописи. Объясняю, что небо должно растягиваться переливом света и тени, трава играть лёгкими мазками, а солнце гореть в золотой вспышке, тающей по краям. Она слушает, кивает, макает кисточку в воду. На листе появляется чудесный акварельный мир. Детский, искренний, немного кривоватый, но такой живой.
Я выхожу встречать гостя. Приходит мой старый добрый друг, мы садимся в гостиной и беседуем. А в соседней комнате маленькая художница, вооружённая моими наставлениями о цвете и собственным воображением, продолжает рисовать. Через несколько минут она входит с картиной в руках.
Мы внимательно смотрим: на листе изображена милая девочка, стоящая на яркой траве и широко улыбающаяся. Над ней круглое жёлтое солнце и прозрачное голубое небо. Всё дышит радостью, и мы искренне хвалим её работу.
— Картина называется «Девочка и шарик», — торжественно объявляет она.
— А где шарик? — слегка растерянно спрашивает друг.
Я вглядываюсь в руки нарисованной девочки, но там пусто. Маленькая художница смотрит на нас с невозмутимой снисходительностью.
— Шарик улетел, — говорит она спокойно. — В небо, очень высоко. Теперь его не увидеть.
Мы молчим и поднимаем глаза. Небо чистое, как детская мысль. И кажется, что в верхнем левом углу едва заметно что-то движется: шарик всё ещё летит. Его не нарисовали, но он присутствует. Он растворился в вышине, превратившись в творческую идею, которая взмывает выше бумаги.
— Это очень концептуально, — шепчет друг, почти с благоговением.
Я соглашаюсь. Шарик свободный и не помещается ни в одну рамку. А доченька уже убегает рисовать следующую картину.
