Произведение «Белое и белое» автора Владимир Гребнов - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 2)

***

— Маменька, когда я умру, будьте любезны, похороните меня в белых тапочках.

— Господь с тобой, сын. Что ты говоришь матушке? Как такое возможно? И тебе нисколько не стыдно?

— Моя жизнь — это сплошная ошибка природы. Я не умею жить, матушка.

— Тебе от меня что-то надо? Как всегда, денег?

— Я проигрался в карты. Графу N. Карточный долг — дело чести. И теперь мне остается только умереть.

— Сколько?

— Сто, маменька.

— Эко ты хватил, голубчик. Так мы скоро по миру пойдем с твоими забавами. Сто… надо же…

— Это не забавы. Это болезнь души, маменька. К тому же, для вас эта сумма — все что пыль на ветру.

— Не говори так про деньги, сын. Не к добру так говорить. Возьмешь у Панаса. Скажешь, я велела. Но ты должен пообещать, что с картами покончено. Ни-ни!

— Ни-ни, маменька! Бог слышит мои слова!

— Во что играли-то, сын? В преферансы, поди?

— Не, для преферансов я слишком глуп, маменька. В фараона играли.

— Эх, голубчик… Пушкина почитай, «Пиковую даму». Может это тебя научит…

— Читал я, признаюсь. Мистики много, а у нас, гляди, електричество скоро проведут. Не про то вы… В любом случае, премного благодарен, маменька! Пойду я. Долг отдать надо.

— С Богом.

— За белые тапочки это я так, блажь… Не берите в голову.

Молодой человек надевает сюртук и спускается к камердинеру. Ноздри его раздуваются, в глазах озорной блеск.

— Панас, будь добр, дай мне сто на руку. Маменька велела.

У камердинера мутный взгляд и круги под глазами. С вялым безразличием, на полном автомате он отсчитывает деньги и протягивает их наследнику.

— Ты бы поаккуратнее, Панас. Вишневкой за версту несет. Вот маменька учует, греха не оберешься.

Камердинер вытягивается в струнку, глаза блестят, с отвисшего уса падает тяжелая капля на пол.

— Так точно!

Ухмыляясь про себя, довольный юноша выходит на улицу и садится в бричку. Все то время, пока едет, он вспоминает мелкие делали своего позорного проигрыша. Кривится, лицо его мрачнеет, наливается нездоровым румянцем. Заходит в особняк графа N на нервическом взводе.

Граф N встречает его в гостиной. Не давая ему открыть рта, юноша достает деньги и швыряет их на пол.

— Будьте добры! Подберите! Вы!!! Грязный мошенник!

Белое лицо графа N приобретает кирпичный оттенок. На несколько секунд он застывает. Затем произносит ровным, хорошо поставленным баритоном:

— Немедленно требую сатисфакцию.

— Что ж, извольте! Где и когда?

— Я повторюсь. Немедленно! Кто будет вашим секундантом?

— Так с ходу? Сложно сказать.

— У меня гостит доктор Зауэр. Вы его хорошо знаете. Если не откажете, я с ним поговорю.

— Буду признателен.

— С моей стороны будет маркиз Орби. Он также здесь. Думаю, согласится.

— Не сомневаюсь.

— Как только все улажу, выедем к предместью Веригово. Там есть укромные места. Что скажете?

— Полностью разделяю. Жду с нетерпением.

Через час от особняка графа N отъезжают две кареты и несутся за город. Простолюдины и служащие, завидев резвых коней, шарахаются в стороны.

Рядом с молодым человеком сидит лысый старик в пенсне, накинутым на птичье лицо. Доктор Зауэр.

— Знаете, а ведь вы попали, достопочтенный. Граф N никогда не промахивается. Слыхали об этом? — каркает он в самое ухо юноши.

— Нет. Впервые слышу. А впрочем, мне все равно.

Пока они едут, смысл происходящего постепенно доходит до молодого человека. Перед его взором проносятся любимые картинки светского быта — шампанское, канделябры со свечами, кисейные кружева дам, призывные улыбки кокоток, модные фраки, кареты и многое другое. Он понимает, что поставил свою жизнь на карту, и, скорее всего, эта карта проигрышная. Но позднее сожаление уже ничем не поможет, остается уповать на Бога. И еще маменьку жалко, право… Юноша видит, как подрагивают его колени, кладет одну ногу на другую, и обреченно смотрит в окно.

— Расстояние в двадцать шагов. Десять шагов от барьера. После условного сигнала участники сходятся. Право первого выстрела за потерпевшей стороной. То есть, за графом N. Надеюсь, возражений нет? — маркиз Орби смотрит на молодого человека и, не получив ответа, отходит назад. — Прошу дуэлянтов занять свои места!

Он выжидает с минуту, глядя на то, как мужчины занимают свои места. Затем медленно поднимает шляпу, еще ждет немного, и резко опускает ее вниз.

— Начали!

«Не зря я думал про белые тапочки. Это знак свыше», мелькает в голове у юноши. Вслед за этим мир останавливается, все застывает на месте, исчезают звуки, он также замирает, не в силах пошевелиться, и непонятно, сколько это длится, потому что времени тоже нет, но вдруг возле самого уха он ощущает легкое дуновение и вслед за этим слышит резкий хлопок… «Матерь Божья!!!», — он закрывает глаза и что есть силы давит на курок пистолета.

Гробовая тишина вокруг. Но вот начинает трещать сорока, слышится цокот саранчи и наконец все перекрывает неровный, растерянный голос Орби.

— Прямо в лоб. Скончался на месте. Полагаю, дело закончено.

***

Мужчина откидывается на спинку стула, потягивается, глубоко вздыхает и смотрит на mercedes prima с желтыми глазками кнопок. Легким движением выдергивает из нее желтый лист бумаги и перечитывает написанное. Довольно хмыкает, бросает на стол, поверх пепельницы с горкой окурков.

Затем встает, накидывает плащ, тушит свет и выходит из кабинета. Вечер встречает его сыростью недавнего дождя и шлепками прохожих по тротуару. Он вливается в серый поток, на ходу закуривает, рассеянно смотрит под ноги. Кепка сдвинута набок, плечи опущены, широкий плащ разлетается фалдами.

Через два квартала заходит в магазин «Продукты», покупает две бутылки кефира, кладет в сетку и долго пересчитывает мелочь от сдачи. Выходит, опять закуривает и продолжает свой путь. Где-то дальше, стоя у светофора, смотрит на магазин «Обувь» с другой стороны улицы. Переходит дорогу и останавливается у витрины.

Первое, что бросается в глаза — белые тапочки. Безвкусные, примитивные, ворсистые. Сверху красной нитью вышита звезда, внутри желтой нитью серп и молот.

«Даже в тапки всунули. К чему эта безвкусица?», думает про себя мужчина и смотрит по сторонам, словно боясь, что его мысли услышат прохожие. «Наверное, этих тапок миллионы по всей нашей огромной стране. Не перечесть. В гробу я видал эти тапки».

Но он все же заходит в магазин, осматривается, скользит безразличным взглядом по стеллажам со штампованной продукцией, подходит к женщине, перекладывающей коробки с товаром.

— Товарищ продавец, скажите, а вот эти белые тапочки, которые вон там…

Жест в сторону витрины. Женщина оставляет свое дело и вопросительно смотрит на него.

— Ну?

— Я имею в виду белые тапочки. Скажите, на всех вышита звезда?

Женщина немного думает, затем сводит брови.

— Что-то не так? Вы против звезды?

— Нет, что вы, я за!.. — спохватывается мужчина. — Очень удачное оформление. У вас есть сорок второй размер?

— Есть все размеры.

— А сорок второй есть?

— Я же вам сказала, мужчина…

— Дайте мне одну пару.

Поверх бутылок с кефиром в сетку ложится белая коробка со знаком качества. Опять улица, люди, мокрый тротуар, опять сигарета. Через какое-то время мужчина заворачивает в темный двор, похожий на колодец, заходит в подъезд, поднимается по лестнице и открывает ключом дверь.

— Привет, мама! Я дома.

— Сынок пришел, — слышит он голос из кухни. Шарканье тапок по полу сопровождает появление старушки с измятым лицом, с седыми буклями. — Кушать будешь?

— Да, мама. Я купил кефира. Тебе для желудка.

— Ох, сынок, моему желудку уже ничем не поможешь. Иди, я тебе налью супчика.

— И еще тапки купил. Белые.

Звон посуды в кухне затихает. Повисает молчание.

Мужчина спешит к старушке и обнимает ее.

— Мама! Ты не то подумала. Это я так, для себя. Не знаю зачем. Вдруг захотелось. Глупость какая-то.

— А тебе-то зачем? Умирать собрался?

Мужчина садится за стол. Проводит рукой по волосам. Внимательно смотрит на мать.

— Кто его знает, мама. Сама видишь, в какое время живем. Повсюду чистки, аресты. Сейчас вот за писателей, поэтов взялись. Они пропадают и потом мы узнаем, что кто-то в ссылке, а кто-то расстрелян. Тревога на сердце, мама.

— А ты пиши, как надо. Про колхозы, пятилетки, про ударный труд. Тогда и почет будет, и слава.

Мужчина нервно дергается за столом.

— Мама! О чем ты говоришь? Как такое можно про творчество? Оно не подлежит влиянию извне. Оно должно быть свободным, без границ! Иначе превратится вот в этот кефир. Или в белые тапки со звездою на них. Ты представляешь, миллионы одинаковых белых тапок со звездою, серпом и молотом?.. Вот во что это превращается, когда на тебе поводок.

Женщина садится рядом с сыном за стол. Тяжело вздыхает.

— Не надо так говорить. Советская власть дала нам очень много…

— Да. Но еще больше она забрала.

— … и к тому же… Ведь эти белые тапки покупают, не так ли? Даже ты их купил.

— Ай, мама!.. Это дурь какая-то.

— Я тебе говорю. Послушай меня. Перестань писать про дворян и про все эти ренессансы. Что ты в них нашел? Напиши о сталеваре или токаре. Это то, что в духе времени, как ты выражаешься.

— Но я историк, мама. Как это возможно?

— Про тяжелое детство, про нищету, про нелегкий путь трудового человека. Вот Горький, например…

— Все, мама, спасибо. Очень вкусно. Пойду отдохну. Устал сегодня.

Мужчина идет в свою комнату, снимает свитер и ложится на кровать. Глаза слипаются. Он закрывает их, готовый вот-вот провалиться в сон. Слышит, как шаркает мать, бережно накрывает его одеялом, гладит по щеке.

— За тапки-то сколько отдал? — шепчет она.

— Сто, мама.

— Однако…

***

— Твою мать, опять винда барахлит! Надо поставить девяносто восьмую, говорят лучше, только глюки бывают. А может, уже комп навернулся? Денег нет, а так бы новый купил, — небритый мужик в кожаном жилете тянется к пачке «LM», видит, что она пустая, и остервенело бросает ее на пол.

— Мамаша! — хрипло орет на всю квартиру. — Денег дай! Дай мне сто! Сигареты закончились! И похмелиться надо! Не могу писать, лажа получается, не в тему все… — уже тихо, с одышкой заканчивает он.

Отодвигается от стола и видит белые тапочки, аккуратно стоящие рядом. Удивленно смотрит на них, пытается что-то вспомнить. Потом фыркает, просовывает в них ноги и встает, слегка покачиваясь.

Пока он идет к своей кровати, за стеной слышится скрип матраса, грузное падение на пол, шевеление, отголоски матерной брани. Кто-то встает и тяжело топает к его комнате, стуча локтями по стенам.

Открывается дверь, в комнату вплывает дебелая женщина с отечным лицом. В руке початая бутылка водки.

— Сыночек! — так же громко орет она, с жабьей ноткой в голосе. — Родной мой! Утомился, перетрудился, похмелиться надо! Вот она, бутылочка наша, специально сберегла, когда закончишь писать!

Мужик уже лежит на кровати, чешет небритую щеку.

— Удивительно. Ты все больше в одно рыло гонишь, мамаша, — говорит он и морщится. — Потише. Башка трещит.

— Ой, а шой-то на тебе белые тапки? — тычет она на тапки и ржет, как лошадь. — Тебе еще белый смокинг. И можно в белый пенал!

— Мамаша! — Мужик морщится и затыкает уши. — Поубавь, я тебя умоляю. Тапки стояли возле компа. Откуда они, кстати?

— Так Олька вчера принесла. Еще до того, как