НАШЕСТВИЕ

еще носкую отдала. Чем могла, тем и помогла. С собой на тот свет все равно ничего не унесешь, а так может, кто и добрым словом помянет.
      
       В общем, этих людей она понимала и никакого раздражения они у нее не вызывали. Людмила Дмитриевна была убеждена: ежели человек протянул руку за милостыней — значит, край, значит, черту перешел, от которой нет уже возврата назад. Как же такому человеку отказать? Витька иной раз говорит: по-совковски ты, баб Люд, мыслишь. Сама того и гляди по миру пойдешь, а жить так и не научилась... Прав, не прав, кто знает? Инженером на заводе был, а завод тот, по новым-то временам, никому вдруг не нужен оказался. Сократили Витьку, вот и болтается теперь, как та какашка в проруби. Не хочу, говорит, в услужение к жлобам идти, которые едва читать-считать научились, а нынче крутыми заделались. Теперь еще и измываются, гады. Грузчиков и уборщиц им непременно с высшим образованием подавай, чтобы можно было перед такими же жлобами понты кидать.
      
       По большому счету ко всему привыкнуть можно, только душа болит почему-то и за Витьку, и за «синеглазок» пропойных, и за бомжей бездомных. И за Нинку Жучу душа болит. Куда все катимся?
     
        Постскриптум. Закончив свой рассказ, Людмила Дмитриевна целый час молча поила меня тем самым изумительным цейлонским чаем, граничащим с чифирем, и подкладывала в блюдечко варенье из боярышника с барбарисом. Она ждала от меня ответа на последний вопрос. Я ей не ответил. Ну, не знаю я ответа. Не знаю! А вы?