Оппозиционер поневоле. Зойка. Сокращенный вариант.

Я родился в поезде Акмолинск-Черноморск, в послевоенный год. Меня, запелёнутого, неосторожно уложили на газету, лежавшую на столике в купе. Всё бы ничего, но положили — прямо на передовицу, где красовался портрет усатого дяди, явно важного, судя по суровому выражению лица.

Я полежал минуту-другую и внёс свои «правки» в печать. Когда разобрались, газету с пелёнкой спешно отправили в топку титана, где кипятили воду. Так я стал оппозиционером поневоле. С тех пор вечно влипал в истории, и к седьмому классу моя репутация опережала меня.

Учился слабо, поведение страдало. Частенько попадал в классную газету – то нарисуют верхом на двойках, то на велосипеде без рук вокруг памятника Ленину.

Моей соседкой по парте была Зойка. Два года сидели за одной партой. Она помогала мне, разрешала списывать при двух условиях: если я «искренне старался» и клялся «исправиться». Я всегда клялся. Она всегда верила.

Странная девчонка. Симпатичная, кстати. Косички русые, глаза серо-зелёные. И конопушки по всему носу.

В последнее время я чувствовал – Зойка ко мне неровно дышит. Всё пыталась подтянуть меня в учёбе, намекала, что, если бы я стал хорошистом, у нас могло бы «всё сложиться». Я представлял это: мы в пионерских галстуках поём «Взвейтесь кострами». Жуть. Я и пионеры – несовместимо. Да и она отличница – это противоречит моим принципам.

Я не мог разобраться с чувствами к Зойке. Для меня она означала готовые домашки и свободное время. Но обычно, если нравится девчонка – хочется дёрнуть за косичку или мелом по спине провести. У меня этого не было. Что-то тут было не то.

И тут Зойка стала отдаляться. На просьбы списать отвечала отказом. Появился Васька из соседнего класса – пионер-активист с идеально отутюженными стрелками и запахом маминых пирожков. Я чувствовал – теряю её, а с ней и надежду на тройку по алгебре.

Развеял тучи брат Анатолий, вернувшийся из Атлантики. Настоящий моряк! Он обнял меня и говорит: — Гарри, слышал про твои подвиги. Но имей в виду: если хочешь увидеть мир, надо учиться. Сначала стать пионером, потом комсомольцем. Иначе моря тебе не видать.

Он подарил мне приёмник с короткими волнами и пластинку, настоящую, виниловую, «The Twist», 1960 год. Чабби Чекер поёт так, будто весь мир танцует наперекор правилам, и я с ним.

Ночью под одеялом я ловил сквозь треск глушилок рок-н-ролл. Это был мой бунт.

На следующий день Зойка демонстративно прошла мимо с Васькой, громко смеялась над его шутками.

— Смотри, твоя Зойка старается, – хихикнул Колька. – Специально с Васькой ходит, чтоб ты ревновал.

А мне – ничего. Разве что досада, что алгебру придётся самому решать.

Вечером Анатолий, наблюдая мои мучения с учебником, спросил: — Подружка не помогает? Ревнуешь?

— Зойка? Мы просто друзья. Она мне как Витька, только с косичками.

Анатолий усмехнулся: — Эх, молодёжь... Она в тебя по уши. Давай решай сам. Может, быстрее сообразишь, что к чему.

После уроков Зойка окликнула. Васьки не было. — Ты совсем не ревнуешь? – спросила она.

— А чего ревновать?

— Я же... мы же... – запнулась. – Я специально с ним ходила! Чтобы ты обратил внимание!

— А я обратил. Неудобно без домашки.

— Ты правда не понимаешь?

Она покачала головой: — Я Ваську бросила. Надоел. Занудный он. С тобой интересней. Ты... настоящий.

Странно улыбнулась – грустно и радостно одновременно. И мы пошли вместе. Друзья же должны быть вместе, даже если один смотрит на тебя так, будто ждёт чего-то.

Я показал ей приёмник за школой. Рассказал про ночи под одеялом, про рок и свободу. Она прищурилась: — Так это же ты. Ты всегда против правил.

Я сделал вид, что не понял, но внутри потеплело. Зойка меня понимала. А это оказалось важнее любой алгебры.

В школе объявили: через месяц – приём в пионеры. Последний шанс для таких, как я.

— Зой, поможешь готовиться? Клятву выучить? Хочу моряком стать, в загранку ездить.

Она прищурилась: — Давай.

Месяц пролетел. Зойка приходила каждый вечер. Мы зубрили математику, учили клятву.

И вот пришёл мой день. Актовый зал в красных знамёнах. Директор в парадном костюме. Мы в шеренге будущих пионеров.

— Клятву повторяйте хором! – объявил директор с пафосом.

Он нажал кнопку магнитофона. Секунда повисла в воздухе. И тут из динамиков рёв не «Взвейтесь кострами», а: «Давай ломаем правила, давай танцуем твист!»

Зал замер. Я не выдержал и крикнул: — Танцуют все!

Дети начали робко двигаться в такт. Завуч от напряжения непроизвольно притопывала ногой. Она явно пыталась остановиться, но ноги жили своей жизнью.  Через минуту половина зала пританцовывала. Директор бросился к аппаратуре...

Меня как ветром сдуло. Кабинет. Стою перед директором. Он молчит. Потом процедил: — Юг, чтоб я тебя больше не видел...

Доказательств нет. Я свободен. Начались каникулы.

Лето пролетало быстро и ярко. Мы с Зойкой учились танцевать твист. Она смешно подпрыгивала, я ловил её за руку, чтобы показать движение, и тут же отпускал, будто обжёгшись.

Однажды мы ловили бычков в лимане. Зойка ловила лучше, вытаскивала страшных чёрных бычков. Она дразнилась, я злился и не мог наглядеться на её конопушки, которые от солнца становились ярче.

Вскоре появился Витька. Начал приударять за Зойкой. Меня бесило, когда он шептал ей на ухо, а она смеялась. Я понял, что такое ревность. Острая, едкая, как дым от костра из сырых веток.

Зойка почувствовала и прошептала: — Давай завтра без Витьки?

Мы засиделись на косе до вечера. Вода стала тёмно-синей, луна прокладывала серебряную дорожку по воде.

— Знаешь, – тихо сказала она, – мне нравится, как пахнет этот вечер. Водорослями и... свободой.

Я смотрел на Зойку и хотел сказать что-то важное: что море кажется другим, когда смотришь на него с ней, что я понял, чего она ждала. Вместо этого пробормотал что-то про бычков.

Она толкнула меня плечом. Я толкнул в ответ. Мы сидели так, плечом к плечу, глядя на закат. Договорились завтра пойти в кафе «Сказка».

Лето подходило к концу. Я сидел в кафе у окна, крутил салфетку. Сейчас она придёт, и я расскажу. Как она изменила моё лето, что без неё твист звучит по-другому. Найду правильные слова.

Дверь звякнула. Зойка вошла медленно, глядя в пол. Села напротив. — Ты чего такая?

Она подняла глаза. Они были красными. — Мы уезжаем. Всей семьёй. Навсегда. Послезавтра.

— Куда?

— Далеко. Очень далеко. Папе предложили... Неважно.

— Проводи меня?

Мы вышли. Мороженое осталось нетронутым. Шли медленно, растягивая время.

— Помнишь, как мы танцевали твист? – спросила она. – И как ты на приёме в пионеры... Это было так смело. Ты всегда такой.

Дошли до подъезда слишком быстро. — Приходи завтра утром в десять. Мне нужно кое-что отдать и рассказать.

Я кивнул. — Спасибо за всё. За это лето. За то, что ты... именно ты...

Она быстро развернулась и убежала. Я остался стоять.

Утром примчался с букетом цветов, нарванных у соседки. Поднялся на третий этаж, позвонил – никто не ответил. На двери записка: «Письмо у соседки из 12-й».

Соседка, пожилая женщина, с жалостью посмотрела: — Ты тот самый мальчик? Зойка просила передать.

Конверт никак не открывался, я разорвал его: «Прости. Я уехала навсегда.». Всё.

Я стоял с цветами и смотрел на записку.

Кончилось лето...