Ненаписанный романс о фанерном самолете.
А еще у меня была мечта. Нет, не так — это звучит слишком пафосно и отдает дешевым вином несбывшихся надежд. Скажем иначе: в углу моей комнаты, на столе, заваленном учебниками по сопромату, который я ненавидел, стоял самолет. Фанерный, склеенный вкривь и вкось, с одним крылом, которое вечно отваливалось. Он пах клеем «Момент» и безнадегой.
Я собирался стать летчиком. Не тем, кто водит «Боинги» по расписанию, а тем, кто рисует в небе завихрения, чья жизнь — это кокпит, пропахший бензином и свободой. Мой дед, штурман дальней авиации, чья грудь была иконостасом из орденов, однажды показал мне на карте маршрут своего полета. Это было похоже на стихотворение, написанное иглой компаса по шелку карты. Я заучил его наизусть.
Но судьба — это не злодей с ножом в темном переулке. Она — тихая, настойчивая тетя в кабинете декана и мамины бессонные ночи. «Ты — единственный сын, — говорила мама, и глаза ее были мокрыми от неизменно нарезанного лука. — Небо… это так далеко. А тут инженер — надежная профессия». Исторические обстоятельства? Да, они были. Но не глобальные, а наши, домашние: папина язва, нуждавшаяся в дорогих лекарствах, и всеобщее убеждение, что приличный человек должен иметь «крепкую профессию». Мой самолет разбился не о зенитные орудия, а о тихий, разумный быт.
Так я стал инженером-строителем. Тридцать лет я рассчитываю нагрузки на балки. Мои небеса — это потолки из гипсокартона, мои облака — клубы строительной пыли. И знаете что? В этом есть своя поэзия. Поэзия прямых углов и несущих конструкций. Я строю дома, в которых люди спят, ссорятся, празднуют дни рождения. Это не романтика штурвалов, но это — другая правда.
А небо я полюбил иначе. Я стал ходить в аэропорт не как пассажир, а как наблюдатель. Я сидел в зале ожидания, пил безвкусный кофе и смотрел, как взлетают лайнеры. Я не завидовал пилотам. Я изучал траектории. Я мысленно провожал их по маршруту моего деда, тому самому, выученному в детстве.
Однажды мой сын-подросток, застав меня за этим странным занятием, спросил: «Пап, тебе же было грустно, что не стал летчиком?»
Я посмотрел на него. Он был похож на меня в его годы, только его мечты были о цифровых вселенных, а не о небе.
«Видишь ли, — сказал я, — жизнь редко похожа на парадный марш. Чаще она — на джазовую импровизацию. Ты готовился играть Моцарта, а тебе выдали саксофон и сказали: «Играй блюз». Сначала ты в ярости. А потом понимаешь, что у блюза — своя, особенная, пронзительная глубина».
Я не стал великим летчиком. Моя жизнь — это не яркая вспышка прожектора на взлетной полосе, а ровный, теплый свет от настольной лампы, под которым я когда-то клеил свой фанерный самолет. И эта лампа освещала учебники, которые я ненавидел, чертежи, которые стали моей судьбой, и лицо спящей жены.
Судьба — не проклятье. Она — мелодия, которую мы ищем в шуме повседневности. Мой путь оказался изломан семейными долгами и тихими запретами, но я нашел в нем свои аккорды. И теперь, глядя, как мой сын строит свои виртуальные миры, я знаю: он тоже будет искать свою песню. Возможно, она тоже не будет похожа на ту, что он задумал. И в этом нет трагедии. В этом — вся странная, изломанная, но бесконечно дорогая музыка жизни.
|