Произведение «Демоны Истины. Глава первая: Охотник на ведьм» автора Марк Дентат - Литературный сайт Fabulae (страница 1 из 2)

Глава первая. Охотник на ведьм
Виллок встретил охотника на ведьм затаенной тишиной. Шумный в иные дни город будто притаился, живя своей обычной, поверхностной жизнью — но с каким-то посторонним скрипом, неестественным хрустом в суставах старого дерева. Рынок гудел, лавки были открыты, мальчишки гоняли тряпичный мяч по пыльной мостовой.
Копыта вороного коня глухо отбивали ритм на булыжниках, и Эмануэль Веракт, укрытый в тень своей широкой шляпы, скользил взглядом по улицам, по лицам, по жестам. Он искал то, что не видно глазу, но слышно нутром. То, что витает между строк.
На площади, подле выцветшего позорного столба, высилась церковь. Камень ее был бел, почти как соль, но с налетом иноземного духа, чуждого здешним местам. Стройные башенки, украшенные витражами, кротко ловили свет и отражали его на серые стены соседних домов. Над входом — знак Элиона: круг, опутанный сияющими лучами, — солнце, разлитое в обетах.
Верракт остановил коня, смотрел. Долго.
Его глаза, холодные, как полированная сталь, не выражали ни ярости, ни отвращения. Лишь сосредоточенность. Церковь была не просто чуждой — она пустила корни. Это чувствовалось в строении улиц, в перекошенных взглядах прохожих, в том, как женщины с детьми спешно скрывались за дверями, когда он проезжал. Инквизитор знал: когда религия становится почвой, из нее могут вырасти только язвы.
Он оставил коня у хмурого мальчонки-конюха у трактира с облупившейся вывеской — "Дымящийся горшок". Зашел. Местечко было затхлое, с вековой копотью на балках и дразнящим запахом дешевого эля и поджаренной грудинки. В углу бренчал лютнист, его пальцы лениво перебирали струны, как будто скучая вместе с посетителями.
Верракт занял место у стены, откуда просматривался весь зал, и, не снимая шляпы, бросил серебряную монету трактирщику. Тот, краснощекий, с пропотевшей рубахой и жирным фартуком, кивнул, поставил кружку мутного эля.
— Издалека, господин? — вкрадчиво.
— Поглядываю, — коротко ответил охотник.
— Сейчас время такое… всяк глядит, где безопасней. — Хмыкнул трактирщик и отошел к другому столу.
Разговоры за соседними столами шли неторопливо, как вязкая река. О пастыре, новом. Прибыл недавно, из самой Сельвины. Мол, старого — добряка отца Холема — схоронили тихо. Говорят, сердце. А может, и не сердце вовсе. Новый же — как огонь: говорит пламенно, обещает избавление, спасение, урожаи и здоровье, если следовать за Светом «неотступно и со смирением». Храм теперь открыт днем и ночью. Службы каждый вечер.
О хлебе говорили глухо. Цены росли, как плесень на черством тесте. Урожай сгнил, да и тот, что взошел, вышел хилым, каким-то желтоватым, как кожа у мертвеца. Скотина падала без причины — тельцы дохли прямо на пастбищах, с пеной у пасти, будто чернь саму жизнь выжала из них.
Эмануэль пригубил эля. Теплый, мутный.
Когда трактирщик вновь приблизился, охотник спросил:
— Отчего скот дохнет?
Тот потупился. Протирал кружку, будто вычищал из нее правду.
— Кто ж его знает, господин. Болезнь, говорят. Или сглаз. А может, проклятие. Но пастырь наш, новый… он говорит — это происки врагов Господа.
— И ты веришь?
Трактирщик замялся, бросил взгляд на иконочку над стойкой — солнце Элиона, выжженное в дереве.
— Кто ж я такой, чтоб не верить? А вы… может, и сами загляните на службу? Говорят, исцеления случаются. Да и слова пастыря... как огонь в сердце. Кто его слышал — тот уже другим выходит.
Верракт кивнул. Медленно. Как если бы услышал не слова, а зов охоты.
Снаружи вечер начал наползать на Виллок, как гнилая пелена. И в этом мраке Эмануэль чувствовал, как под ногами что-то тянется корнями глубже, чем кажется. Не вера. Не паства. Что-то более древнее. И чуждое.

Веракт задержался в трактире допоздна.
Он не пил вторую кружку — не из воздержания, а из привычки. Наемный убийца пьет, чтобы забыть, вестник Истины — чтобы запомнить. Он слушал. Подслушивал. Впитывал байки, шепоты, повторы. Вокруг ходили разговоры, как ветер в старом амбаре: о черной курице, что снесла яйцо без скорлупы и прокричала человеческим голосом.
Иногда говорили шепотом. Иногда — уж слишком громко, чтобы не казаться неестественно. Это выдавало страх.
Куриный окорок был суховат, овощи — переварены, но Веракт ел молча. Пища редко вызывала в нем чувства.
Расплатившись, он медленно поднялся, поправил ремень с пистолетом, взвесил на бедре ножны меча. Кожа его сапог предательски скрипела по половицам, как напоминание городу, что он здесь.
Улицы Виллока встречали его серым ветром и вечерней гарью. Не грязный — нет, город был вылизан, чист, как старый солдат перед строем. Но серость его была не цветом, а настроением. Дома с черепичными крышами, резными балками и глубокими окнами смотрелись живописно, даже нарядно — как на картинах. Только что краски все выцвели.
Узкие улочки вились, будто змеи, путаясь между домами. Где-то слышался лязг кузнечного молота, но сам кузнец уже, казалось, ушел — оставив за собой лишь привычку.
Колокол ударил раз. Потом другой. Звук был звонкий, но от него тянуло холодком по спине — как от свечи, которая гаснет, но все еще светит. Веракт поднял взгляд — церковь, что он уже приметил, возвышалась над округой, как белый зуб в гнилой десне.
И к ней шли.
Сначала — двое городских стражников. Кольчуги у них были не новые, но не рваные. Плоские шапели блестели в отсветах заходящего солнца, каплевидные щиты болтались за спинами. Наглядно, без вдохновения, они шагали, как по уставу, но без души. И за ними — людская вереница. Купцы в добротных камзолах. Ремесленники с грубыми руками, натруженными пальцами. Старухи в чепцах, и — особенно — матери с детьми.
Эмануэль остановился. Смотрел, как они тянули своих отпрысков, тщательно одетых, умытых, с ленточками и сверкающими глазенками — прямо в пасть.
«Приобщаются к божественному», — с иронией подумал он, — как ягнята к пастбищу.
Он шагнул за ними.
Его фигура растворилась в потоке, как тень среди солнечных бликов. Шляпа низко опущена, глаза — внимательные. Он шел не с верой. Он шел с вопросами.
И надеялся: ответы будут ждать его в храме. В словах нового пастыря. В его голосе. В дыхании прихожан. В том, как звучит песнь — и в том, кто ей подпевает.

Церковь встретила Эммануэля не гулом веры — а затхлым дыханием камня.
Сводчатый потолок, рябой от времени, подпирали колонны с простыми капителями — когда-то их, быть может, украшали резные символы, но теперь они были истерты, как память о чем-то большем. Лавки — грубые, вытертые, с мягким блеском, который оставляют не годы, а колени. Фрески, покрытые копотью лампад и дымом свечей, изображали высокую, мускулистую фигуру в сверкающем панцире — Молотобоец Элион, с глазами, обращенными в высь, с молотом в руке, пронзающим отвратительное, распадающееся чудовище. Под фреской — слова, выведенные старым, ветшающим письмом: «Свету принадлежит огонь, но меч — нам».
Холодно. Светло от окон под сводом, но свет был сероватым, небесным, — словно сам Свет Элиона уже приходил сюда и устал.
Прихожане сидели чинно. Склоненные головы, пальцы, сжимающие простые деревянные четки. Кто-то шептал про себя молитву, кто-то просто смотрел в пол. Женщина у колонны прижимала к себе ребенка, мальчишка глядел исподлобья, и в его взгляде сквозила скука — слишком человеческая, слишком живая.
Пастор стоял на возвышении, облаченный в скромную рясу цвета пепла. Никаких золоченых одеяний. Лишь цепь на шее, тонкая, и взгляд — пламенный, вдохновенный. Он говорил, и голос его был тих, но обволакивающий, обжигающий словом.
— ...Ибо ныне, братья и сестры, мы живем в дни последних испытаний. Когда Свет гаснет над домами неверия, когда дождь хлещет на стерню и гниют семена. Смотрите: и скотина пала, и дитя плачет без молока, и старик не может встать с постели. Но это — знамения. Это — испытание воли. Так, как и Элион однажды пришел в этот мир из Сияния, чтобы развеять плоть Тьмы, так и мы... мы должны стоять. Против скверны, против неверия, против отречения. Чтобы не погибнуть — но быть вознесенными в Свете.
Люди не кричали «да будет», не хлопали в ладони. Но в зале повисла тишина. Такая, что слышно было, как капля воска падает со свечи. Тишина согласия.
Эммануэль все это время стоял, чуть в тени у входа, облокотившись на колонну. Его поза — вальяжная, неуважительная. Нарочно. Он был гостьем незваным, но заметным. Под шляпой взгляд его — холодный, изучающий. Он отмечал каждую дрожь пальцев, каждое несвоевременное «да будет», каждый взгляд, чуть более долгий, чем нужно.
Прошел хромой сапожник с гнилыми ногтями. Следом — ткачиха с натертыми до крови ладонями. Бледный юноша с глазами, в которых было слишком мало юности. Монахиня с припухшим запястьем, торопливо прикрытым рукавом. Подозрения? Нет. Пока — лишь детали.
И тут — старик. Худой, скрюченный, словно в теле его жили змеи. Лицо — перекошено, правый глаз — муть и бельмо. Он шел медленно, но когда поравнялся с Веррактом, повернул голову.
— Осквернитель, — прохрипел старик. — Ты... забрать хочешь? Элиона? Элиона нашего?
Веракт не ответил. Лишь взглянул — снисходительно, как на глупую собаку, что тявкнула на прохожего. И стоял так, пока старик не побрел дальше, бормоча, как сорванный колокол.
[b]Когда последняя тень прихожан скрылась за дверью, он оттолкнулся от колонны и пошел между скамей — тихо, без спешки. Его шаги были мягки, но звенели уверенностью. Поднялся на помост, где пастор, оставаясь в одиночестве, поправлял пурпурное покрывало на кафедре,