Демоны Истины. Глава вторая: Ростки порчи

Глава вторая: Ростки порчи 
Проселочная дорога тянулась, как старая нить, брошенная рукой забытого бога. Колеса кареты скрипели на спрессованной земле, перескакивая через корни и кочки. По обе стороны дороги — высокая трава, пожелтевшая от солнца и ветра. Редкие деревца — тощие клены, угрюмые рябины, редкие, как молитва в доме грешника. В небе — ни облака, только ленивое солнце да одинокий коршун, парящий далеко впереди.
Эмануэль Веракт сидел, чуть откинувшись назад, шляпа низко надвинута на лоб, глаза прикрыты. Он не дремал — думал.
Пастор. Дарион Ансейон. Служитель чуждого, инородного культа. Речист, горяч в своей вере, но без фальши. Он не прятал взгляда, не пытался запутать. Говорил искренне, даже когда речь заходила о Свете и Сошествии. Глупец, может быть, но не враг. Не тот, кто режет скот и травит посевы. Верракт видел таких — иные смеялись в лицо, другие — опускали глаза. Этот — просто верил.
«Их идолы с ними. Пусть молятся. Свет, Элион, Грулх, Всеотец. Все они — чужие лики. Лишь бы не совались туда, где боги являют лица…» — подумал он.
Потому что там, где боги обнажаются, умирает воля, и рождаются чудовища.
Приход — ничем не примечательный. Крестьяне, как крестьяне. Старики с застывшими глазами, дети, не ведающие, во что верят. Слушают, поют, кланяются. Все как обычно.
Под амвонами ничего. Лики святых на иконах вроде не вызывают подозрения. Фрески стары и не обновлялись.
Колеса скрипнули, карета качнулась на корне, выбитом дождями. Верракт не шелохнулся.
По обочине дороги лениво покачивалась трава, перебранная легким ветром. Деревца — тощие, искривленные, будто тянулись к небу, да забыли зачем. Где-то каркнула ворона. Запах земли — сухой, с примесью летнего навоза.
Смерть скота — не мелочь. Не один двор, не одна худая корова. Проклятие? Хворь? Или что-то старше? Что-то, что шевелится под пеплом времени?
Эмануэль Верракт приоткрыл глаза. Впереди на холме маячила ферма. Простая, серая, как сама дорога. И скотины там не было видно вовсе.
Он кивнул вознице.
— Стой здесь. Дальше я пешком.
И шагнул на землю. Шаг — тяжелый, но размеренный. 
Ферма, к которой приближался Верракт, выглядела обычной. Не заброшенной, не вычурной. Крыша подлатана. Сарай покосился, но стоял. Возле дома лежала куча дров, сложенных тяп-ляп. Возле ворот — старый плуг, ржавый, но рабочий. Никаких запрещенных оберегов на стенах, никаких странных тотемов. 
Ни коров, ни телят, ни даже собачьего лая.
Шляпа глубже на глаза. На поясе — пистоль и клинок. Под сапогом — хрустнул сучок.
Хозяин фермы вышел сам — приземистый, широкоплечий. Лет под сорок. Щетина на лице, жилы на шее. Глаза серые, как пепел. Одет в холст, пахнущий дымом и потом.
— Звать Готфрид, — представился, протирая руки о штаны. — Не знаю, чего искать собрались, милсдарь. Поздно вы, поздно... Всех уж нет.
— Знаю, — ответил Верракт, не улыбаясь. — Но расскажи.
Фермер почесал затылок. Плюнул в сторону, в пыль.
— Началось все с молока. Кисло стало. Пузырится. Жена первая заметила — говорит, свернулось как-то... не так. А потом слизь пошла. Черная. Густая, как деготь. Скотина стала биться. Сначала одна, потом — остальные. Как подкошенные. Пасть пена, глаза стеклянные... Не орали даже, будто кто горло сжал. Последнюю я сам зарезал. Бедная Мелка... мучалась, ногу себе вывернула. Я ей — ножом, быстро. Чтоб не страдала.
— Где они? — спросил Верракт, голосом каменным.
— Увезли, — пожал плечами Готфрид. — В могильник, под леском. Там теперь вся округа хороним... Не я один пострадал. Вон, у Лангера, у Тассера, у вдовы Лор — все то же. Все вымерло. Никто не знает почему.
— С кем ссорился? Дорогу кому перешел?
Фермер зыркнул.
— Да никому я. Свое дело веду. Не пью, не ругаюсь. Ни с кем не ссорился. И если б только я. У всех жрет... как мор какой…
— Знаю, — сказал Верракт тихо, сквозь зубы, будто самому себе.
Он не стал говорить больше. Не стал спешить с выводами. Ведьмы не всегда оставляют черный след. 
Иногда — только намек. Иногда — черную слизь в белом молоке.
Он развернулся. Кивнул Готфриду на прощание.
И пошел — туда, где хоронят падших. К скотомогильнику.


Карета остановилась на гребне холма. Ни слова не говоря, Верракт вышел, словно шагал не по земле, а по хрупкому стеклу. Воздух здесь был густ, как старый бульон, пропитан запахом гнили, извести и горячего пепла.
Могильник.
Внизу, в широкой глиняной яме, дымились черные останки. Горелые туши скота — вздувшиеся, потрескавшиеся, с подрагивающей коркой почерневшего мяса. Белая известь, перемешанная с грязью, уже не перебивала смрада. Солдаты работали молча, в масках с плотно затянутыми ремешками. У некоторых маски были надеты поверх бород и щетины, у других — прямо на кожу, оставляя багровые следы от натяжения. Они были серы от пепла, как статуи, вросшие в работу.
— Остановить. — сказал Верракт и сам натянул свою полумаску, сделанную на манер инквизиторских — с фильтром из горького корня и окуренного мха.
Он спустился. Подошел к одной из туш, свежесброшенной в яму. Присел на корточки. Осторожно раздвинул ухо животного — зеленый гной в глубине слухового прохода. Зубы — рыхлые, десны черны и потресканы. Глаза мутные, затянуты зеленой пленкой.
Он коснулся брюха — кожа натянута, как на барабане. Вздутие, явно не от обычной гнили. Копыта… слоятся. Внутренняя ткань выступает через трещины, будто мясо пыталось вылезти наружу.
— Это не хворь, — тихо сказал он, больше себе. — Не та, что в учебниках.
Он нашел остатки молока на вымени одной из туш — густое, свернувшееся, с черными прожилками, похожими на змеиную слизь. Поднес на палочке ближе — запах тухлой меди и… ила.
— Продолжайте. Сжечь все. Глубже яму. Грейте известь.
Солдаты кивнули. 


Виллок. Житница Александриса. Здесь пшеница должна стоять золотом — колос к колосу, усыпая землю светлой крупой.
Но на поле пшеница чернела. Сухие стебли — ржаво-коричневые, искривленные, словно плавились при жизни. Колосья были покрыты черными пятнами — грибковыми язвами, что лопались при касании, выпуская сизую пыль. В некоторых колосьях зерно заменялось вязким мясистым сгустком — похожим на сгусток плоти или слизи, не имевший ни запаха, ни вкуса. Птицы не клевали это. Да и птиц не было вовсе.
Верракт присел, сорвал один из колосьев. Сжал. Он не рассыпался. Только издал хлюпающий, влажный звук.
"Не ведьма..." — подумал он.
"Либо ведьма слишком сильна… нет. Здесь — что-то другое. Не человек".
Он поднялся. Поле перед ним расстилалось как черная рана. И это была только первая.


Небо было низким, свинцово-серым, как крышка гроба. Верракт поднимался по скрипучей лестнице к голубятне, что стояла в отдалении, на возвышении, среди ветра и крика ворон. Доски под ногами дрожали, но он не замечал — взгляд его был устремлен внутрь.
Что-то назревает. Неясная мысль. Не логика. Не знание.
Чутье.
Как зверь перед бурей, он не знал, что произойдет, но чувствовал, что время надвигается. Время, которое нельзя описать словами.
"Не зря Серый Трон направил провидением меня сюда. Не зря одинокий след вывел к мраку среди пшеницы."
Он вошел в голубятню. Шорох крыльев, тонкий запах перьев и пергаментов. Ячейки, каждая — с табличкой и символом. Он подошел к клетке с надписью:
"Тиллон".
— Умный. Летит быстро. До Империи — два дня. До Серго Трона — если не собьют, — день.
Он вынул узкий лист, черкнул несколько резких, острых знаков, известных лишь посвященным. Не сообщение — призыв.
Свернул, вложил в кожаный кулек, привязал к лапке.
— Лети, — сказал тихо.
Открыл дверцу.
Голубь взмыл в небо, исчезая в облаках, как мысль, сорвавшаяся с языка.
Верракт стоял и смотрел вслед.
В надвигающейся буре не выстоять колоску, каким бы прочным он не был. Послание предназначалась тем, на кого он мог положиться. Тем, кого в народе за глаза называли "демонами Истины". Голодными псами Серого Трона.