Когда цветут одуванчики.

В тот год зима не хотела уходить. Апрель выдался серым и плачущим, а май встретил нас пронизывающим ветром, гнавшим по небу рваные, как старый ватин, облака. Вся земля в нашем дворе была усеяна одуванчиками, но они были не солнечными, а какими-то пришибленными: сжатые в зелёные кулачки, они отказывались распускаться. Мне тогда было семь, и я думал, что они просто боятся холода.

Каждый день после школы я подолгу стоял у окна, вглядываясь в хмурый горизонт, за которым, как я знал, было море. Я ни разу не видел его, но папа, ушедший в него однажды на большом корабле и не вернувшийся, говорил, что оно огромное, как небо, и тёплое, как мамины руки. Теперь мамины руки были всегда холодными, а море оставалось в моих мыслях далёкой, несбыточной страной, вход в которую заколдован.

И вот, в один из таких тоскливых вечеров, когда сумерки густели, как кисель, я решил его расколдовать. Вера — это не когда знаешь, что будет солнце. Вера — это когда, не видя ни просвета, решаешь, что оно должно быть, и начинаешь вести себя соответственно.

Я вышел во двор. Ветер тут же обжёг щёки. Я прошёлся между жмущихся друг к другу одуванчиков, потом подошёл к самому ухоженному, который рос у крыльца соседки, тёти Марии. Он был самым крупным, но и его бутон был плотно закрыт. Я присел на корточки.

У меня не было заклинаний. Не было волшебной палочки. Было только горячее, отчаянное желание, поднявшееся из самой глубины моего сердца, где жил папин смех и память о его рассказах. Я положил ладонь на холодную землю рядом со стебельком, закрыл глаза и начал шептать. Я не просил у мира. Я ему сообщал.

«Солнце, — шёпотом говорил я, — ты должно быть здесь. Прямо сейчас. Я не вижу тебя, но я знаю, что ты есть. Я помню его, папу, и он помнил бы тебя. Так согрей же нас».

Я говорил долго. Говорил о море, о кораблях, о том, как папа, наверное, смотрит на одну с нами луну. Я говорил, пока мои пальцы не онемели от холода, а в горле не встал ком. Ничего не происходило. Небо по-прежнему было свинцовым. Я почувствовал горький привкус поражения, пепел рассыпавшейся надежды. Всё это была глупость. Волшебства не существует.

Я уже хотел уйти, но в последний раз посмотрел на одуванчик. И тогда я увидел. Между плотно сжатыми зелёными лепестками бутона показалась тонкая-тонкая щель, и из неё, будто делая над собой невероятное усилие, проглянул крошечный лучик жёлтого цвета. Он был не ярче булавочной головки, но в этом сером, безнадёжном мире он горел, как маяк.

Это не было чудом, свалившимся с неба. Это было чудо, которое я родил сам. Я не растопил лёд в небе, но я растопил лёд в одном-единственном бутоне. Вернее, он растопил лёд во мне.

Я не помню, как добежал до дома. Я ворвался в комнату, задыхаясь, и схватил маму за руку.
— Мам, иди скорее! Иди посмотри! Он расцветает!

Мама, усталая, с потухшим взглядом, позволила мне увести себя во двор. Я подвёл её к одуванчику и показал на тот самый жёлтый краешек.

— Видишь? — прошептал я. — Он верит. Значит, и мы можем.

Мама долго смотрела не на цветок, а на меня. Потом её взгляд скользнул на этот крошечный огонёк надежды. И тогда случилось второе чудо, большее, чем первое. В уголках её глаз собрались морщинки, а на губах дрогнули давно забытые мышцы. Она не заплакала. Она улыбнулась. Сначала неуверенно, робко, а потом всё шире. Это была первая её улыбка за многие месяцы.

— Да, — тихо сказала она, обнимая меня. — Значит, и мы можем.

На следующее утро выглянуло солнце. Неяркое, апрельское, но настоящее. А ещё через день весь двор пылал золотом одуванчиков. Они распустились все разом, будто только и ждали сигнала от того самого, первого смельчака.

С тех пор прошло много лет. Я давно видел море, оно и правда такое, как говорил папа. Но я знаю, что самая большая магия — не в том, чтобы дойти до моря. Она в том, чтобы в самый холодный, самый безнадёжный вечер, не видя ни одного луча, суметь зажечь солнце в собственном сердце и одним его теплом заставить распуститься хотя бы один-единственный одуванчик. Потому что этот жёлтый цветок — и есть источник всей надежды в мире. Он прорастает не из земли. Он прорастает из нашей готовности верить вопреки всему. И этой веры всегда достаточно, чтобы отогреть чьё-то остывшее сердце и вернуть в мир свет.