Наступил очередной учебный год. Воздух пропитан ожиданием и лёгкой осенней грустью. Каждый день я получаю от Вани короткие телеграммы, словно обрывки разговора, которые не утоляют жажду настоящего общения. А параллельно пишу ему длинные письма — в них я вкладываю всё, что не могу сказать в нескольких словах.
Мама не упускает случая напомнить о своём взгляде на мир. Она подсовывает мне статьи о военных, которые, по её словам, лишь соблазняют девушек, а потом бросают. Её голос звучит твёрдо и непреклонно: «Ни один мужчина не сможет жить без женщины. Ты наивная, если веришь, что он ждёт тебя верно».
Сначала я отмахиваюсь от этих слов, но постепенно они, словно ядовитый туман, пробираются в душу. Сомнения пускают корни — я начинаю терять веру в Ивана, а вслед за этим и в людей вообще. Внутри разрастается цинизм, холодный и колючий.
Каждый день я ловлю себя на том, что жду письма — настоящего, тёплого, наполненного его мыслями и чувствами. Мне нужно хоть что‑то, что опровергнет мамины слова, вернёт мне уверенность.
В один из вечеров, погружённая в решение сложных математических задач, я застываю перед очередным неразрешимым уравнением. И тут меня озаряет идея.
Аккуратно переписываю условие задачи в письмо, добавляю короткую просьбу о помощи и запечатываю конверт. Действие совершено. Не отправит же он решение телеграммой? Я жду настоящего письма.
Спустя десять дней в моих руках оказывается долгожданный конверт. Сердце замирает, когда я вскрываю его. Изнутри выпадает фотография — Иван смотрит на меня с той самой, до боли родной улыбкой. А следом — лист бумаги с чётким, знакомым почерком: решение задачи и несколько строк, от которых на глазах выступают слёзы: «Я люблю тебя. Всегда помню о тебе».
В этот момент всё меняется. Сомнения рассеиваются, как утренний туман. Я снова верю ему — безоговорочно, всем сердцем.
Но время идёт, и жизнь вокруг бурлит: подруги встречаются с молодыми людьми, влюбляются, переживают яркие моменты. А мои дни тянутся медленно, словно тягучая осенняя морось. Внутри растёт нетерпение, волнение становится почти невыносимым.
Мне уже мало писем. Я жажду иного — хочу видеть его глаза, ловить улыбку, слышать голос. Хочу, чтобы чувства выражались не строчками на бумаге, а прикосновениями, взглядами, тихими словами, сказанными шёпотом. Расстояние больше не кажется романтичным — оно становится тяжёлой ношей, которую всё труднее нести.
Утро восьмого марта выдалось непривычно тихим. Снег уже почти сошёл, обнажив серую землю, но в воздухе ещё держалась зимняя прохлада — та самая, что клубится паром у рта и заставляет кутаться в шарф. Мы с подругами давно запланировали поход в кино — маленькое событие, способное раскрасить монотонные мартовские дни.
Выходя из дома, я по привычке проверила почтовый ящик. Среди газет и поздравительных открыток— телеграмма.
«Таня, с 8 Марта! Я люблю тебя. Ваня».
Слова о любви вдруг вызвали раздражение. Формальность. Пустые фразы. В голове эхом отозвались мамины слова: « Он может слать эти телеграммы не только тебе».
Машинально убрала телеграмму в карман куртки, даже не перечитав. Захлопнула ящик, и металлический лязг эхом разнёсся по двору.
В автобусе к нам подсаживается парень. Внешность — словно с экрана: правильные черты, обаятельная улыбка, взгляд, от которого замирает сердце. Подруги мгновенно оживляются, подхватывают разговор. Он и в беседе оказывается таким же притягательным — шутит, смеётся, смотрит на меня с неподдельным интересом.
Когда выходим из автобуса, он идёт за нами. Потом поворачивается ко мне:
— Слушай, может, не пойдём в кино? Давай в кафе сходим. Или просто погуляем по городу?
Я колеблюсь. Но его взгляд, его смех, его лёгкость — всё это растапливает сомнения. И вот я уже отхожу от кинотеатра, оставляя подруг позади.
Сергей влюблял в себя легко, играючи. Его красота, обаяние, красивые слова, восхищённый взгляд — всё работало как хорошо отлаженный механизм. Образ Вани мерк, словно его и не было.
Вечером, сидя у стола, я долго смотрела на чистый лист бумаги. Ручка дрожала в пальцах. Наконец, слова полились сами:
«Ваня, я не люблю тебя. Не буду ждать. Не верю, что ты ждёшь меня верно. Прощай. Таня».
Письмо ушло. Я почувствовала странную пустоту — будто вырвала страницу из собственной жизни, не оставив следа.
На следующий день Сергей пришёл снова. Лицо его было спокойным, но смотрел он не на меня, а на стену.
— Я поругался с женой, — начал он тихо. — Поспорил, что сразу найду симпатичную девчонку, которая полюбит меня. Прости. Сегодня мы помирились.
Он ушёл. Дверь закрылась с тихим щелчком, но в моей голове грохотало, будто рухнул мир.
Мир действительно рухнул. Свет померк. Я чувствовала себя раздавленной, никчёмной, ненужной.
Я перестала читать. Книги, прежде бывшие моими верными спутниками, теперь казались чужими. Мне стало неинтересно учиться.
Однажды учительница по литературе оставила меня в классе после урока.
— Таня, — тихо, но твёрдо сказала она, — я наблюдаю за тобой уже несколько недель. Ты словно… погасла. Что происходит?
Я пожала плечами, глядя в пол. Отвечать не хотелось. Какие слова могли передать то, что творилось внутри?
— Ты же умеешь чувствовать, умеешь думать, умеешь любить по‑настоящему. Не превращайся в серое быдло, — произносит она почти шёпотом. — Помнишь, как мы разбирали «Войну и мир»? Ты так точно чувствовала Ростову, понимала её метания. А теперь… ты даже книги не открываешь.
Я подняла глаза. В её взгляде не было упрёка — только тревога.
— В том и дело, — выдавила я наконец. — Можно разбираться в чужих судьбах, анализировать мотивы, предвидеть последствия. А потом совершить такую же глупость в своей жизни. И ни одна книга тебя не спасёт.
Учительница помолчала, потом подошла ближе и тихо сказала:
— Знаешь, в этом и есть великая тайна литературы. Мы читаем не для того, чтобы избежать ошибок. Мы читаем, чтобы понять: даже оступившись, можно найти в себе силы идти дальше. Самое страшное в жизни — не ошибки. Ошибаются все. Страшно — перестать чувствовать. Перестать искать. Перестать верить, что можно стать лучше. А ты сейчас делаешь то, что делала когда‑то моя Света. Разрушаешь себя назло всем. И прежде всего — назло себе.
Я вскинула голову. В груди вспыхнуло злое, жадное пламя — хотелось ранить, хотелось, чтобы эта добрая рука отпрянула, чтобы больше не пыталась спасти, потому что принять помощь, значит признать, что ошиблась и нуждаюсь в поддержке.
Я растянула губы в жёсткой ухмылке:
— Мне так лучше. Мне так нравится.
Людмила Дмитриевна невольно отшатнулась, словно получила пощёчину. На мгновение в её глазах мелькнуло что‑то очень человеческое — обида, растерянность, даже страх. Но она не отвела взгляда.
— Ты, как Света моя, такая же бестолочь, — произнесла она негромко, без гнева, почти с горечью. — Думаешь, отвергнуть помощь — это независимость?
Я рванулась вперёд, сама не своя от ярости и боли:
— А вы, как мама моя, всё лучше знаете! Всё понимаете! Всё решаете!
Голос сорвался. В классе повисла тяжёлая тишина.
Людмила Дмитриевна медленно выдохнула. Её плечи чуть опустились, но взгляд остался твёрдым.
— Нет. Я не знаю. Я только вижу, как ты топишь себя.
Она сделала шаг к двери, остановилась.
— Когда‑нибудь ты поймёшь, что отказаться от помощи — не смелость. Смелость — принять её. И принять себя.
Не дожидаясь ответа, она вышла.
Я осталась одна. Улыбка сползла с лица. В груди было пусто и горячо. Я сжала кулаки, пытаясь удержать внутри этот колючий ком — из злости, стыда и невыносимой, острой тоски по тому, чего уже не вернуть.
Глава 4 повести "Белый шиповник "
