Я сошел с подножки автобуса на раскаленный асфальт, щурясь от полуденного солнца. В кармане лежала зачетка, в которой красовалась последняя, жирная подпись преподавателя по сопромату. Первая сессия была закрыта. Повышенная стипендия в кармане.
Я шел по пыльной улице родного поселка, чувствуя себя, по меньшей мере, Цезарем, вернувшимся из галльского похода. За этот год я изменился. Я стал городским. Я носил джинсы, слушал сложную музыку и знал слова, от которых у местных бабушек округлялись глаза. Мне казалось, что я перерос этот мир покосившихся заборов и пыльных тополей. Я вырвался. Я стал выше.
Калитка была не заперта. Я вошел во двор, небрежно перекинув сумку через плечо.
Пахло нагретой крапивой, смородиной и сдобой. Этот запах ударил в нос, мгновенно сбивая с меня налет столичной важности, возвращая в детство.
— Сынок! — Мама выбежала на крыльцо, вытирая руки о передник.
Она показалась мне вдруг очень маленькой. Раньше она была для меня всем миром, а теперь я смотрел на неё сверху вниз — я вытянулся за этот год.
Она обнимала меня, причитала, что я исхудал, что «в городе совсем не кормят», а я стоял, снисходительно улыбаясь. Мне было приятно, но немного неловко за эту её чрезмерную, деревенскую нежность.
— Отец за домом, — сказала она, отпуская меня. — С самого утра там возится. Иди, обрадуй его.
Я прошел в сад. Отец стоял на коленях перед верандой. В старой выцветшей рубашке, с карандашом за ухом, он казался мне частью этого старого пейзажа. Он что-то строгал, и вокруг него лежали золотистые, пахучие стружки.
— Привет, бать.
Он поднял голову. Сдвинул очки на лоб. Взгляд его светлых глаз был спокойным, внимательным. Не таким восторженным, как у мамы.
— О, студент. Прибыл? — Он улыбнулся в усы. — Сдал?
— Всё сдал. На «отлично», — я не смог скрыть гордости в голосе.
— Молодец. Голова.
Он не бросился обнимать. Он просто кивнул на доски рядом.
— Раз приехал — помогай. Ступени совсем прогнили. Надо перебрать, пока мать ноги не переломала. Держи край.
Мне хотелось сказать, что я устал, что я с дороги, что я, в конце концов, без пяти минут инженер, а не плотник. Но спорить с отцом было бесполезно. Его авторитет был тихим, но непререкаемым.
Я бросил сумку в траву и взялся за доску.
Работа пошла. Но сразу стало понятно: мы работаем в разных ритмах.
Я хотел сделать всё быстро. Раз-два — и готово. Зачем усложнять? Я же теперь знал теорию, я знал про допуски и посадки.
Отец работал медленно. Мучительно медленно. Он оглаживал каждую доску ладонью. Он выбирал гвозди, придирчиво осматривая шляпки.
— Пап, давай прибивай уже, — не выдержал я, когда он в третий раз начал примерять одну и ту же ступеньку. — Нормально же лежит. Глаз — алмаз.
— «Нормально» — это для сарая, — спокойно ответил он, не глядя на меня. — А это ступени. Тут ходить будем. Это основа.
Он потянулся к ящику с инструментами и достал желтый строительный уровень. Старый, потертый пластмассовый брусок, который я помнил с раннего детства.
Отец приложил его к доске. Прищурился.
— Уводит. Влево уводит. Надо подкладывать.
— Да кто это увидит?! — вспылил я. Во мне заговорила самоуверенность отличника. — Пап, я сопромат сдал! Я знаю, как нагрузки распределяются. Эти два миллиметра ни на что не влияют! Это просто дача, а не космодром! Прибивай так, я есть хочу!
Отец замер. Медленно отложил молоток. Выпрямился, хрустнув суставами. Посмотрел на меня.
В этом взгляде не было злости. Было что-то другое. Жалость? Или разочарование?
Мне стало неуютно. Вся моя городская спесь вдруг съежилась под этим взглядом.
— Подойди, — сказал он тихо.
Я подошел.
— Смотри.
Он указал узловатым, рабочим пальцем на капсулу с зеленоватой жидкостью. Внутри плавал крошечный пузырек воздуха. Он нервно дергался, пока отец поправлял доску, но потом замер. Идеально посередине. Между двух черных рисок.
— Видишь его? — спросил отец.
— Ну вижу. Пузырь.
— Это, сынок, самый строгий экзаменатор в мире. Построже твоего профессора.
Я хмыкнул.
— И чему он учит?
— Честности, — просто сказал отец. — С ним нельзя договориться. Ему нельзя сдать «автоматом». Ему нельзя заговорить зубы красивыми терминами. Ему плевать, что ты отличник и какой ты умный. Он подчиняется только закону физики. Либо ровно, либо ложь. Третьего не дано.
Вокруг жужжали шмели. Солнце пекло макушку. А я стоял и смотрел на этот маленький пузырек.
— Ты думаешь, я про доски? — Отец усмехнулся. — Я про жизнь твою, студент. Ты сейчас фундамент закладываешь. Учишься, характер строишь. И вот если ты сейчас, в молодости, привыкнешь делать «на глазок», «тяп-ляп», «и так сойдет» — то и жизнь у тебя кривая выйдет.
Он положил руку мне на плечо. Рука была тяжелой, теплой.
— Сначала ты тут два миллиметра простишь. Потом в учебе схалтуришь. Потом на работе совестью поступишься, потому что так быстрее или выгоднее. А потом оглянешься через двадцать лет — а дом-то твой перекосило. И двери не закрываются. И счастье в щели выдувает.
Я молчал.
Слова отца, простые, без книжных терминов, били точно в цель.
Я вдруг вспомнил, как списывал на экзамене, потому что было лень учить последний билет. «Никто же не заметил».
Вспомнил, как не вернул соседу по общежитию долг, сделав вид, что забыл. «Мелочь же».
Миллиметр там. Миллиметр тут.
Мой внутренний уровень, оказывается, давно уже показывал отклонение. А я думал, что я строю великую карьеру.
— Давай щепу, — тихо сказал я. Щеки горели, и не от солнца.
Отец кивнул. Мы нашли подходящую щепку, подсунули под край. Отец снова приложил уровень. Пузырек качнулся и встал намертво. Центр. Истина.
Мы работали еще час. Молча. Я больше не торопился. Я забыл про свою «важность». Я был просто подмастерьем у мастера. Я вымерял каждый угол. Я старался так, как не старался на экзаменах.
И когда последняя ступень легла на место — ровная, крепкая, надежная — я почувствовал странное удовлетворение. Оно было глубже, чем радость от оценки в зачетке. Это было чувство честно сделанного дела.
— Обед! — позвала мама с крыльца.
Мы мыли руки под умывальником в саду. Вода была ледяной, колодезной.
— Хорошо вышло, — сказал отец, вытирая лицо полотенцем. — На века.
— На века, — согласился я.
За столом мы ели борщ — густой, красный, с домашней сметаной. Мама смотрела на нас сияющими глазами, подкладывала мне лучшие куски.
— Кушай, кушай. Умникам мозги питать надо.
Я смотрел на них.
На маму, которая своей любовью держала этот дом в тепле.
На отца, который своими руками, без всяких дипломов, держал этот дом ровным.
Я понял, что все мои книги, все мои будущие дипломы ничего не стоят, если внутри у меня не будет вот этого маленького пузырька воздуха. Совести. Которая не позволит мне соврать.
Вечером я сидел на новых ступенях. Солнце садилось. Отец вышел покурить.
— Пап.
— А?
— Подаришь мне его?
— Кого? — не понял он.
— Уровень. Тот, желтый.
Отец посмотрел на меня поверх очков. Усмехнулся.
— Зачем тебе в общаге инструмент? Гвозди забивать не разрешают.
— Пусть лежит. На столе положу. Буду смотреть. Чтобы не забывать, где лево, а где право.
Он стал серьезным. Достал уровень из кармана штанов, где тот, казалось, жил вечно. Протянул мне.
— Бери. Только пользуйся, сын. Не для красоты бери. Сверяйся почаще. Особенно когда кажется, что ты умнее всех.
Я сжал теплый пластик в руке.
— Спасибо.
Я уезжал через два дня.
В моей сумке, среди конспектов и чистых рубашек, лежал старый, потертый брусок с зеленым глазком.
Я знал, что впереди у меня годы учебы, карьера, сложная взрослая жизнь. Будут соблазны. Будут моменты, когда захочется срезать угол, сделать «на глазок», договориться с совестью.
Но теперь у меня был эталон.
И я знал: либо ровно, либо никак.
Родители…
Это слово часто кажется нам таким обыденным. Мы привыкаем к их присутствию, как привыкаем к гравитации. В юности нам кажется, что мы переросли их, что их опыт — это старая карта несуществующей местности, бесполезная в нашем новом, ярком мире. Мы спешим вырваться из гнезда, уверенные, что сами знаем, как летать.
Но странная штука жизнь: чем дальше мы уходим, тем яснее понимаем, что все наши высоты держатся на фундаменте, который заложили они. И иногда самый важный урок высшей математики нам преподает не профессор в университете, а отец с простым инструментом в руках.
Этот рассказ — о моменте прозрения. О том дне, когда я понял, что взросление измеряется не оценками в зачетке, а способностью держать внутренний горизонт.