Произведение «Акварель для ножа» автора Аноним

Арсений не любил предновогоднюю ночь. И не из-за одиночества — это удел героев сентиментальных романов в мягких обложках. Он не любил её профессионально. В это время город терял бдительность, превращаясь в рыхлое, пьяное желе. Сигнализации выли в унисон с китайскими петардами, консьержи слепли от дешевого шампанского, а здравый смысл тонул в майонезных салатах. Работать в таком хаосе было оскорбительно просто. Все равно что играть Рахманинова на детском синтезаторе.

Квартира на двадцать пятом этаже элитной высотки «Скай-Форт» дышала стерильной, дорогой пустотой. Хозяева улетели на острова, оставив после себя запах антистатика, кондиционированной кожи и мертвого воздуха, прошедшего тройную очистку. Арсений, которого в узких кругах звали Пианистом за нервную чувствительность пальцев, работал у стены, скрытой за картиной сомнительного современного художника.

Сейф был немецким. «Boden» серии «Люкс» — капризный механизм с характером старой девы. Он не терпел суеты. Арсений прижался ухом к прохладной стали.

Щелчок. Первый диск встал на место.

За панорамным окном, во всю стену, бесновалась метель. Снег не падал — он летел горизонтально, словно шрапнель, пытаясь пробить стекло и навести здесь, среди итальянской мебели, свой ледяной порядок.

Арсений поправил налобный фонарик. Осталось два оборота влево. Пальцы едва заметно дрогнули, чувствуя сопротивление пружины.

Удар раздался не от двери. Он пришел с лоджии. Тяжелый, влажный, сейсмический толчок, от которого жалобно дзенькнул богемский хрусталь в серванте. Будто на балкон сбросили не человека, а гранитную плиту.

Арсений погасил фонарик мгновенно. Он не испугался — страх атрофировался у него еще в начале нулевых. Включился режим хищника. В правой руке, выскользнув из рукава, легла тяжелая, обмотанная изолентой фомка. Полиция? Исключено. Промышленные альпинисты в такой шторм сидят по барам.

Пластиковая дверь лоджии, которую Арсений лично проверял на взлом полчаса назад, выгнулась. Замки не щелкнули — они просто сдались, лопнув с сухим треском. В стерильную гостиную ворвался клуб морозного пара, плотный, как деревенское молоко. Температура в комнате рухнула градусов на пятнадцать. Паркет мгновенно покрылся испариной.

Из белого марева, отряхиваясь по-собачьи, шагнул человек.
Он был огромен. Нечеловечески широк в плечах, так что дверной проем показался узким. Шуба на нем была не карнавально-красной, а бурой, свалявшейся, похожей на шкуру доисторического медведя. Она пахла не нафталином костюмерной, а озоном, мокрой псиной и дикой, таежной хвоей.

— Чёртова роза ветров, — пророкотал бас, от которого завибрировала диафрагма у Арсения. — Говорил же: на двадцать пятый тяги не хватит. Олени — не стрижи, им плотность воздуха нужна.

Старик тяжело прошел в центр комнаты, оставляя за собой шлейф талой воды и ледяной крошки. Он рухнул в кресло из белой кожи, которое жалобно скрипнуло под его весом.

Арсений вышел из тени. Он двигался бесшумно, перенося вес на носки.
— Не шевелись, — голос Арсения был тихим и пустым, как ствол глушителя. — Руки на подлокотники. Медленно.

Старик замер. Медленно повернул массивную голову. Его лицо, иссеченное ветром до состояния дубовой коры, выражало не страх, а безмерную, вековую усталость. Глаза были бесцветными, как льдинки в стакане водки.
— А ты, стало быть, не хозяин, — констатировал он без удивления, окинув взглядом инструмент в руке Арсения. — Хозяева нынче другие пошли. Жидкие. А ты — из твердых. Из тех, кто берет.
— Я сказал: руки, — повторил Арсений, чувствуя, как по спине ползет холодный пот. От старика веяло такой первобытной мощью, что фомка в руке казалась детской игрушкой против ледника.
— Да уймись ты, — отмахнулся гость. — Налей-ка лучше воды. Или чего покрепче. Умаялся я.

Арсений, вопреки всей своей профессиональной паранойе, опустил руку. Ситуация была настолько бредовой, что стандартные инструкции не работали. Он подошел к бару, плеснул в стакан виски «Macallan». Руки дрожали.
— Ты кто? — спросил он, протягивая стакан. — Аниматор-экстремал? Ошибся этажом?
— Аниматор... — старик усмехнулся в бороду, и этот звук напомнил хруст снега под сапогом. Он залпом осушил виски. — Можно и так сказать. Анимирую материю. Оживляю надежды. А адресом я ошибся, да. Магнитная буря. Должен был к мальчику Вите попасть, в 142-ю. Там скрипка нужна. А меня ветром сдуло сюда. Старею. Раньше я сквозь стены проходил, как нож сквозь масло, а теперь вот... стеклопакеты ломаю. Физика побеждает магию, сынок. Энтропия растет.

Дед полез в бездонный, грязный мешок, достал трубку. Она вспыхнула сама собой. Запахло мандариновой коркой и дымом костра.
— Ну, а ты что же? — спросил он, выпуская кольцо дыма, которое не растворилось, а замерзло в воздухе идеальной снежинкой. — Работаешь в праздник? Грех это.
— Бога нет, — огрызнулся Арсений. — Есть только сейфы и те, кто умеет их открывать.
— Бога, может, и нет в твоем понимании. А вот баланс есть. Ты ведь сейчас не деньги крадешь. Ты у себя праздник крадешь. В который раз уже?

Арсений сел на журнальный столик напротив. Злость, холодная и колючая, вдруг подступила к горлу.
— Не учи меня жить, дед. Праздник... Я этот праздник ждал один раз. В девяносто шестом. В детдоме, в Нижневартовске. Письмо писал, на подоконник клал, чтобы ветром унесло.
— И что просил? — тихо спросил старик, не глядя на него.
— Краски. Акварель. Обычную, «Ленинградскую». Я рисовать хотел. Думал, художником стану. Мир раскрашу.
Арсений горько усмехнулся, глядя на свои руки в черных перчатках.
— И знаешь что? Утром под подушкой было пусто. Ни красок, ни конфет. Только холодная наволочка. Я тогда понял: чудес не бывает. Бывает только то, что ты сам вырвешь у других. Вот я и вырываю.

В комнате повисла тишина. Только ветер выл в разбитом окне, да тикали дорогие напольные часы, отсчитывая последние минуты года.
— В девяносто шестом... — задумчиво произнес Дед. Он прикрыл глаза, словно листая бесконечную картотеку. — Арсений. Пятый детдом. Помню. Письмо дошло. И краски я принес.
— Врешь! — крикнул Арсений, вскакивая. — Не было их! Воспиталка украла? Или ты просто забыл, старый хрыч?
— Сядь! — голос старика ударил как хлыст. В комнате зазвенели стекла. — Я никогда не забываю. И Тамара Петровна не крала. Вспомни утро, Арсений. Не то, удобное, которое ты выдумал, чтобы оправдать свою подлость. А настоящее.

Старик подался вперед, и его глаза, казалось, заглянули Арсению прямо в черепную коробку.
— Вспомни задний двор. Курилку за котельной. Вспомни Рыжего из седьмого «Б».

Арсений замер. Память, надежно зацементированная годами лжи самому себе, вдруг дала трещину. Из этой трещины потянуло стыдом и махоркой.

Картинка всплыла яркая, до рези в глазах. Серое утро. Он сжимает в руках заветную коробку. Он счастлив. Но потом к нему подходят старшаки. Рыжий смеется. У Рыжего в руках — выкидной нож с кнопкой. Мечта любого пацана. Сталь, сила, власть.
«Меняемся, мелочь? Мазню свою на перо. Будешь крутым».
И Арсений, помедлив секунду, протягивает краски. Потому что рисовать — это для девчонок. А нож — это чтобы боялись. Он хотел, чтобы его боялись.

Арсений осел обратно на столик. Лицо его посерело.
— Вспомнил? — безжалостно спросил Дед. — Ты не «не получил» подарок. Ты его продал. Ты обменял свой талант на заточку. Ты сам выбрал этот путь, парень. Не мир тебе должен. Это ты предал того мальчика, который хотел рисовать.

Арсений молчал. Оправдываться было не перед кем. Вся его философия «благородного вора», жертвы обстоятельств, рухнула, погребя его под обломками. Он просто трус, который выбрал легкий путь силы.

— И что теперь? — спросил он хрипло. — Сдашь меня?
— Я логист, а не прокурор, — старик кряхтя поднялся. Шуба тяжело колыхнулась. — Я доставляю посылки. Иногда — повторно, если вижу, что адресат наконец созрел.

Он порылся в мешке, звеня чем-то космически-непонятным, и достал небольшую, потертую картонную коробку. Углы сбиты, на крышке — пятно от чая. Та самая. Из девяносто шестого.
— Я выкупил её обратно, — сказал Дед, небрежно бросая коробку на полированный стол рядом с фомкой. — Рыжий плохо кончил, а вещи имеют свойство теряться... Держи. Нож тебе больше не нужен. Ты им уже достаточно себя изрезал.

Старик закинул мешок на плечо.
— Бывай, коллега. Мне еще к Вите успеть надо. Скрипка сама себя не подарит.
Он шагнул к разбитому окну. Вихрь снега ударил в комнату, ослепляя белизной. Когда Арсений проморгался, в кресле никого не было. Только таял грязный след от огромного валенка, да пахло озоном.

Арсений долго смотрел на коробку. Потом медленно, как сапер, разминирующий бомбу, снял перчатки. Открыл крышку. Кюветы красок были почти целыми, только «охра» и «ультрамарин» были тронуты кистью — те самые пару мазков, что он успел сделать тогда, в то утро.
От красок пахло медом. Этот запах пробил броню, которую он наращивал тридцать лет. Арсению стало страшно. Страшнее, чем когда на него наставляли ствол. Потому что ствол убивает тело, а этот запах требовал воскресить душу, которая давно сгнила.

Он посмотрел на сейф. Там, за стальной дверцей, лежали миллионы. Путевка в красивую жизнь.
Он посмотрел на краски. Путевка в никуда. В чистый лист.
Арсений захлопнул сейф. Сбил код.

Он сунул коробку во внутренний карман куртки, туда, где обычно носил ствол. Тяжесть была непривычной — легкой, но жгучей.
Фомку он оставил на столе хозяина. Как сувенир.

Внизу, у подъезда, метель стихала. Арсений вышел на улицу, жадно хватая ртом морозный воздух. Он достал коробку. Макнул палец в кювету с изумрудно-зеленой краской — она поддалась, размякла от тепла.
На серой, шершавой стене элитного дома он провел длинную, неровную линию. Просто цвет. Просто жизнь.

— С Новым годом, художник, — прошептал он. Голос сорвался.

Где-то в вышине, над облаками, прогрохотало — то ли гром среди зимы, то ли полозья саней зацепили антенну. Арсений поднял воротник и пошел прочь от богатого дома. Ему было страшно. Ему было холодно. Была только саднящая пустота внутри и маленькая коробка, которая жгла сердце. Но впервые за многие годы он шел не от кого-то, а куда-то. Ему нужно было купить альбом. И кисть. Кажется, белку. Или колонок. Руки вспомнят.