1
Два раза успел выпасть и растаять снег.
– Зима нынче задерживается, – тускло произнёс один из четырёх мужчин трудно-определённого возраста и пьющих чинно чай; его бледное лицо осунулось под действием гравитации и постоянно плохого настроения вместе с уголками провисшего рта с тонкими синими линиями губ и жиденькой подковки усов, свисающих вниз, как и всё на лице; глаза и слегка вздёрнутые брови тоже свисали кончиками вниз и длинный острый нос с тонкими ноздрями грустно свешивался над верхней губой.
– Испортилась погода, – вяло заметил ещё один мужчина; его круглое, пухлое, всё в чёрных точках прыщей лицо украшали розовые пятна нездорового румянца; болезненно тлели глаза и из глубокой трещины в коже на подбородке сочилась влага и, скопившись, каплей пота капала на стильный чёрный галстук в ало-сиреневую полоску галстук.
– Помнится, лет этак десять тому назад читал один прелюбопытнейший прогноз, – заговорил хранивший молчание третий сидящий за столом низким густым оперным басом; полные, чувственные губы на застывшем жёлтом лице смотрелись иррационально, создавая, однако, иллюзию присутствия желаний, скулы и подбородок украшала трёхдневная аристократическая щетина. Промолвив, он замолчал, не закончив мысль.
***
Оплавляясь, трещали свечи, оплакивали лето и осень. Воск прозрачными ленточками стекал по тонким станам свечей и с шипением бросался в воду подставленных мисочек. Через закрытое, утеплённое окно, через тщательно законопаченные щели сквозило тонко и изящно уличной погодной неразберихой. Острые ледяные языки сметали с лакированных поверхностей мебели, с обоев стен древнюю, как копрофаги ящеров, пыль и запах прежних забытых словесных баталий.
2
– И всё же мне непонятно, – заскрипел четвёртый мужчина с классическим римским лицом, седыми бровями домиком, острым подбородком и уставившимся куда-то в экзистенциальную даль уставшими глазами.
Снег не унимался. Шёл. Таял. Поднималась лёгкая метель и утихала внезапно. Снег снова выпадал. Снова обречённо таял. Ветер сбрасывал его с крыш и с ветвей деревьев. Снег полупрозрачной пелеринкой покрывал ландшафт, праздничной угрюмостью наводивший беспредельную скуку. Каждые три четверти часа природа периодически погружалась в очередной быстропротекающий апокалиптический дисбаланс.
Огонь в камине изредка вспыхивал. Угли дымили. Украшались алым бисером искр серые лоскутки дыма. Вихрясь, они улетали в гудевшую тягой трубу. Иногда в неё залетавший ветер истово выл, выталкивая аккомпанементом дым из топки. Удушливая едкая волна заволакивала комнату. Захлёстывала предметы. Обвивалась вокруг шей мужчин, лезла в ноздри и закрытые рты.
– Чёрт знает, что, – тускло возмутился владелец грустного носа и дефиле щеточки усов непривычно корёжилось.
– Абсолютно согласен, – кивал обладатель прыщей и болезненного румянца, и бежевым платочком в желтую и зелёную клетку прикрывал следом рот и неподвижные ноздри.
– Выпороть истопника, чтобы знал, – внёс предложение обладатель густого баса, молвя медленно и с паузами.
– Он-то здесь при чём? – пришли в движение брови домиком на классическом римском лице, – во всём виновата погода. Её и вините.
***
В подтверждение его слов ветер снова вогнал своё сильное подвижное тело в трубу. Из неё с шумом вылетела сажа и едва заметным чёрным глянцем легла на выступающих частях обстановки, на портьерах, спинках кресел, на зелёном абажуре. Попав в пламя свечей, сажа вспыхивала. Копоть ещё сильнее уродовала утончённое обоняние присутствующих мерзко-приторным ароматом гари.
3
– Синоптики! – завизжал внезапно обладатель грустного носа; лицо вспыхнуло ледяным пламенем облагороженного возмущения, – они, – заявляю! – всегда и во всём, – авторитетно заявляю! – виноваты! Зая-в-ляю! – закончил он, странно прерывая слово.
– Ох, уж эти любители коротких прогнозов! – язвительно покашливая, выдавил из себя обладатель прыщей и румянца, – чтобы ни наговорили, чтобы ни наобещали, – ничего не сбылось! И всё им как с птиц перелётных пух!
– Позвольте добавить и возразить! – по-петушиному прокукарекал грустный нос, – все беды от них – синоптиков! – и снова произнёс слово, странно его разделяя по слогам: – Зая-в-ляю! – покатые узкие плечи пришли в некое подобие тектонического внешневнутреннего движения: – Что природные катаклизмы дело их мерзких шаловливых рук!
– Скорее – ртов! – хохотнул сатанински бас, – не руками же они говорят!
– И дело их гнусных ртов – зая-в-ляю! – взял высоку. Ноту грустный нос. – И всё такое прочее…
– Скачки инфляции, - прогудел довольный своим живым участием в беседе бас, – не забывайте!.. Что там дальше идёт по списку?
– Биржевые махинации, – вставил тот, у кого брови домиком.
– Биржевые махинации! – торжественно повторил бас и зашёлся густым, как медный звон, кашлем.
– Во-от! – не унимаясь, вставил свою пику грустный нос как-то по-кошачьи пропищав, будто ему наступили на хвост. – Это только ягодки, – он вздел скрюченный артритом перст в потолок, – а вот когда дело дойдёт…
– А вот когда дело дойдёт и ударят сильные морозы… – брови домиком распрямились в две ровных риски и приняли прежнее положение, – … тут уж, как говорят кое-где и кое перед кем… Кхе-кхе… Виноватого не сыщешь…
– Сам придёт с повинной! – азартно выдал грустный нос, рубанув рукой, как шашкой, воздух и экспрессивно добавил: – Да позовите же истопника!
– Да, пусть потрудится наладить тягу в камине, – барственно закончило римское лицо.
Послышался дробный, – камешки ссыпают в пустое жестяное ведро, – щёлкающий смех.
– Вот и истопник виноват в плохой тяге, – загробным медитирующим голосом, глядя оцепенелым взором перед собой, проговорил грустный нос, – а то решили всё свалить на синоптиков… Хе-хе… Ежели копнуть поглубже, 1у каждого рыльце-то не только в пушку! В плевках и каловой массе!
***
Скрипнула двойная дверь мелодично, не в унисон, как бывало, а каждая створка в миноре и мажоре. Тень истопника, искажённая потревоженным пламенем свечей, испуганно прозмеилась по стене к камину. Звонко-тонко резонирующим меццо-сопрано зазвучала кочерга кованым металлом. Искры вспугнутыми летучими мышами закружились в топке. Раздался новый, незнакомый, ни на какие прежние не похожий звук. Не тяги. Ни ветра. Казалось, это камин огромным ртом-порталом издал истерзано-медный, отчаянно-кирпичный, хрипло-булькающий крик-стон. Он силился сказать или объяснить находящимся за столом одному ему нечто сакральное, понятное и известное.
Истопник пошерудил кочергой угли. Поставил сверху на тонких ножках решётку для поленьев и выложил смоляные дрова шатром. Живой, интенсивный, переходящий в экспансивность, будящий скрытые силы удар хвойного аромата и позднего осеннего дождя со снегом укрыл всех в комнате пелериной мечтательной задумчивости.
4
– Мы забыли о том, кто сидит наверху, – опомнившись первым после хлопка дверью за истопником, сказал грустный нос.
Раздались шуршащие шепотки, схожие с шумом скребущих ноготков мышей. Испуганно-потерянные взгляды обежали каждого и спрятались внутри глазниц смотревших.
– Его-то точно не забудешь, – классическое римское лицо изуродовала брезгливая гримаса.
– Засидел бы его мухи! – в сердцах с отвращением добавил в прыщах и с румянцем.
***
Никому и в голову не пришло посмотреть в окно. Туда, где снаружи мела метель, снега роились и сплетались в кружева; туда, где костёр ветра разбрасывал языки пламенного порыва в попытке безысходной жестокости своенравного характера сдуть толстую чёрную муху, намертво вцепившуюся тонкими лапками в остывшее ледяное стекло и в кракелюры рамы.
Муха держалась на последнем героическом дыхании. Снег ослеплял фасетки глаз. Перебирал крылышки. Замерзая, она незаметно двигала лапками и мечтала по мановению волшебной палочки праматери-колдуньи Великой мухи пробраться через стекло внутрь. Отогреться в протопленном комнате. И не думая о сидящем наверху и лежащих глубоко внизу – летать… Летать… Летать…
[justify]