Не колокольный, призывно-влекущий звон колоколов деревенской церкви разбудил его, а звон небесных цепей. Их будто подвесили к небу и они, движимые ветром, качались свободно, соприкасались и звенели глуховато и мелодично.
Приятно-сладкая дрёма не спешила его отпускать, но звон небесных цепей звучал всё сильнее. Путаясь в паутине ночных грёз, он думал остро и свежо, что цепи не должны издавать такой чистый звон, сладкозвучный и глубокий. Цепи должны шуметь и лязгать. А они, – о, чудо, – пели. Высоко. Чисто. Проникновенно. Басом – бом! – бом! – бом! – устремляя вперёд низкие густые звуки. Сопрано – бо-ом! – бо-ом! – бо-ом! – разливаясь мелкими нотами вширь. И ввысь, туда, где теряются следы всего, что держит душу на земле – бо-о-ом! бо-о-ом! – бо-о-ом! – светлым тенором.
Пели цепи отдельно каждым звеном и, как говорят музыканты – tutti. И, съедаемый утренней заколдованной синевой, густо намазанной по холсту неба, летит, распространяясь всюду и тая в далёкой загоризонтной дали это всемерно-звучащее: «Бом! – бо-ом! – бо-о-ом!» И то выдернет из объятий душной дрёмы, то отпустит в её сильные крепкие руки.
Нынешнее его одиночество связано с изменением его модус вивенди. Насытившись щедрыми плодами цивилизации, он сбежал из прокопчённых октановыми испарениями джунглей города в деревню. Решил окунуться в старинное языческое очарование деревянных изб, окон, украшенных резными наличниками. Провести остаток дней в приятно-замысловатом простом бытие.
Ему и в детские годы тянуло в деревню. К бабушке и дедушке, пахнущему смолистым дровяным дымом дому, прополотым грядкам, домашней живности, ко всему этому незамысловатому существованию, сумевшему сохраниться параллельно с тем миром, в котором он варился в городе. Ждал зимних, весенних, летних каникул.
Деревня!.. По своей детской наивности, он находил родственными слова «деревня» и «деревья». Неподалёку от околицы рос настоящий дремучий смешанный лес. Дубы, сосны, рябины, берёзы, осины, тополя. Лес притягивал своей первобытной кармической силой. Глядя на него издали, мерещились в детском живом воображении разные кикиморы, лешие, старики-лесовики, водяные, русалки на ветвях дубов-великанов, росших вокруг идеально овального лесного озера. В нём ловили карпов и окуней, ещё какую-то мелочь для ухи. Лес был кладовой ягод и грибов. Старики рассказывали, в старые времена водились в густых чащах лисы да волки, сохатые иногда выходили на окраину деревни, медведи встречались. Сейчас если удавалось подстрелить зайца или боровую дичь – считалось огромной удачей и трофеями гордились и долго рассказывали об удачной охоте. Росла деревня и постепенно ушёл дикий зверь из лесу. Опустели чащи и поляны. Шуршат деревья листьями прожитых лет. Распускаются листья, зеленеют, желтеют – и опадают. И уходят годы.
Не отпускает дрёма. Смежила снова веки. Вставать нужно. Зорька сыграла подъём. Шевелиться-двигаться – лень. Подушка мягкая, одеяло пуховое, перина воздушная. Спи себе да спи. Не ведай горя. Если бы не этот звон небесных цепей. Точно приглашает за собой. Куда? Ох… вздремнуть-соснуть ещё бы шестьсот секунд на каждый глаз. В уши настойчиво просится: «Бом! – бо-ом! – бо-о-ом!» и вдруг как будто силой взрыва вспоминается… Выбрасывает из сна… Голос… Родной… Далёкий… А-ах… что-то близкое в нём… что-то в нём… И снова взрывная волна выбрасывает из глубин… «Мама!» – ожила память и рябь пошла по поверхности, аж косточки-суставы зудят-ноют. «Аркаша!.. Аркашенька!.. – так называла и звала одна мама, с неисчерпаемой лаской и безграничной нежностью: – Аркашенька… Сынок…» И вонзается в сердце тонкая ледяная игла боли… Пробивает насквозь. На кончике набухает капля крови. Она растёт. Увеличивается. Срывается. Разбивается о ледяной пол забывчивости и мелкие алые брызги летят… «Аркашенька!.. Сынок!..»
Кричит он сквозь сон. Продирается через липкие тенета дрёмы: «Мама!.. Я здесь!.. Здесь я… Мама…»
Друзья в шутку рифмовали: «Аркаша - Алкашик». Получалось коряво. Зато смешно. Все смялись. Смялся и он. «Смейся со всеми, – советовала мама, – не дерись. Кулаками ничего не докажешь». Вот и смеялся он. Смех нивелировал глупую шутку друзей. У некоторых клички были куда неприятней и звучали обидно. А вот прижилась его: «Аркаша - Алкашик».
Удар тупой в сердечную мышцу, болит сердечко. Не за кличку обидно. В отличие от него, многие друзья в лихую эпоху перемен не выдержали новых испытаний. Начали пить. Скоро почти все переселились из благоустроенных квартир на погост на постоянное место последнего упокоения в узких деревянных ящиках.
Не унимается звон небесных цепей. Звучит. Один голос сплетается с другим, третьим. Разносится многоголосием. «Бом! – бо-ом! – бо-о-ом!» Его попытки связать некими образами нетленными этот цепной небесный звон, очеловечить его, с образом мамы... Не мог. Не получалось. Как никогда не мог, как ни старался, как ни напрягал память, как ни терзал воображение, не мог пробудить перед мысленным взором образ отца. В детстве он, – сейчас-то что об этом говорить, – знал, что где-то существует папка. Есть он. Отец появлялся нечасто. От него крепко пахло табаком. От гладко выбритого лица шли свежие хвойные волны одеколона. Повзрослев, старался отыскать такой же или похожий. И всё. Все воспоминания. «Он не лётчик и не полярник», – рассказывала мама, когда он приставал с просьбами объяснить, где отец и почему он…
Таким же ранним зимним утром очень давно его разбудили церковные колокола – зимние каникулы только начались, и он гостил у бабушки. В поющем морозном воздухе медное пение слышится далеко и распространяется долго свежим бодрым эхо. Так ему казалось, что проснулся он от церковного звона. Проснулся же он от бабушкиного плача. Она тормошила его за плечо. Будила.
О том тяжёлом дне, – память прекрасная анестезия, – воспоминаний не осталось. Смутно, эпизодами, рваными картинками что-то всплывало… Полная церковь народу. Горят свечи. В воздухе непонятное напряжение. Нудно и протяжно, растягивая гласные, что-то стоя перед зарытым гробом гнусаво читает пожилой священник с красными глазами и усталым лицом.
Взросление пришло рано. Интернат. Училище. Армия. Череда сменяющихся событий. Возмужание. Новые факты и происшествия. Одни монументально вбиты в скрижали памяти. Другие рассыпались в прах.
А цепи небесные всё поют. Всё звенят. Проникают сквозь дрёму. Чья-то тёплая ладонь легла на лоб. «Спи, Аркашенька, спи, сынок…»
Звон небесных цепей не будит. Убаюкивает. Зовёт…
п. Глебовский, 9 декабря 2025 г.