Две лилии

Не было в жизни Оглоблина рейса ужасней! Тропическое солнце жарило их, как чертей на сковородке, а он к тому же должен был на своей сковороде жарить – парить своим чертям и людям чего-то.  А здоровенный старший механик – главный черт из воды! – всё был недоволен, всё подбивал подчинённых в обязательном порядке драконить кока по всякому поводу. А повод выискивался  круглосуточно.  И заступиться было некому – старший помощник примкнул к  «банде маслопупых», а пожилой капитан был затерроризирован ею вполне, и старался появляться в салоне как можно реже – почти по случаю:

- В наши годы обмен веществ уже не тот – надо себя ограничивать в еде.

Относительным союзником оставался электромеханик – бывший мичман Черноморского военно-морского флота, выступавший скорее сочувствующим консультантом.  И переговорщиком: все разговоры и  настроения Оглоблина довольно быстро доходили до ненавистного стармеха. Но и это обстоятельство постарался использовать себе на пользу, как глухой телефон.

Союзниками от таких соотечественников выступили как ни странно… индонезийцы: боцман и четверо матросов. Плюс моторист Тоха, что упорно не внимал старшему механику ни во вражде к коку, ни в каких-то других, чисто профессиональных по машинному отделению указаниях – молодец!  И был еще совсем молоденький механик, что и вовсе относился к Оглоблину с неподдельным уважением огромным – невзирая на  ворчание того по поводу ранних  приходов к завтраку.

Ну и конечно  помощник стюард – тот точно был братом по несчастью. Старпом зашугал бедолагу  так, что Рачмат по приходу старшего помощника в салон занимал свою позицию за открытой на камбуз дверью, и в её щелку, как в боевую амбразуру, наблюдал за действиями противника.

Итого – восемь человек было с Оглоблиным: это уже немало! К тому же было то, что  судовых пролетариев  объединяло…

Жара. Удушающая, сводящая с ума жара. Духота, от которой некуда было деться.

На судне не работал кондиционер.  Казалось бы – не самая страшная беда: если работать в северных водах. В средних или умеренных широтах его отсутствие ощутимо уже вполне. А в этом случае, когда шли  мытари по тропическим водам Азии в самый апогей летней жары, отсутствие «кондишки» все почувствовали еще с Индийского океана.

И великий профессионал своего дела («Я в каждом деле люблю профессионалов!») – старший механик вместе со всей своей бандой починить агрегат так и не смог: на это то ли мозгов, то ли умения, то ли запчастей не хватило.

А мозги между тем у всех уже закипали! Температура в каютах доходила до тридцати восьми градусов. В машинном отделении она была еще выше – шестьдесят пять. Но там вахтенным механику с мотористом можно было спрятаться в центральном пункте управления, где по всем правилам обязан был работать автономный кондиционер – чтоб охлаждать главный распределительный щит. В ходовой рубке тоже был свой бытовой кондиционер, под который вполне можно было охладить горячую свою голову. В полном пролёте оставались только матросы и Оглоблин со стюардом: в горячем своём цеху – камбузе.

Самое страшное – невозможно было уснуть в такой жаре. Каюта становилась пыточной на целую ночь, не спасали дело ни лёд, ни ведро со студёной поначалу водой и мокрые полотенца.  В кошмарах удавалось забыться на какой-то час – другой перед самым рассветом.

Скоро индонезийцы надыбали ночную отдушину – тамбур третьего трюма, в котором еще оставалась замороженная продукция, и потому было достаточно прохладно. Только что, рыбой воняло. Оглоблин же со своим богатырским храпом сон иноземцев не тревожил – располагался на ночлег на камбузном крыле. И небо – то чистое, в звёздах, то с бегущими рваными облаками, из-за которых проглядывали тогда золотистые звёзды, и  вольный, хоть и недостаточно свежий ветер давали силы: надо было преодолевать трудности этого рейса, обязательно победить и жару, и дураков!

А днями индонезийцы всё норовили занять длинную лавочку и кресло, что стояли на этом самом крыле. И как самому верному другу поведать мне печально, что в Индонезии тоже всё «уом» - тёплое: и климат, и ночи, и даже вода в речках и водоёмах.

В таком унынии дошкрябали  до Японии – порта Хаката.  Тут-то и произошло то, что вспоминает Оглоблин и поныне…

Японское утро принесло свои события.  Пришвартовались к пирсу, и долго-долго пытались опустить парадный трап. Старший помощник, оттеснив худосочных индонезийцев, с ломом долго расшатывал закисшую конструкцию. Надо отдать ему должное – при всём своем противоречивом характере, он был настоящим по духу моряком. Ну а Оглоблин настоящим поваром взирал на те потуги свыше – с того самого крыла. И одет он был – ну просто по-генеральски! Поварская парадная куртка обрамлялась по отвороту красной полоской, и с двумя рядами блестящих пуговиц смотрелась ну точно, как генеральский мундир. Да и героическая выправка, полученная в каждодневных стычках с неприятелями, присутствовала вполне.  Довершала картину и медицинская маска – пока еще необходимая формальность в азиатских портах. Словно забрало рыцарского шлема.

Наконец  всей дружною толпою отвалили трап от фальш-борта, и зажужжавший подъемник начал медленно опускать его на причал.  

А на причале уж давно стояла машина с «властями», за стёклами которой  одетые в серое офицеры разглядывали в том числе и импозантного Оглоблина, о чем-то между собой беседуя. Ясное дело – о пристальной проверке камбуза и провизионных кладовых: о чем еще?

Живым не сдастся!

Власти в серых рубашках и черных брюках  пожаловали на камбуз почти сразу - две стройные, словно лилии, девушки и такой же стройный молодой человек.  Старпом поспевал за ними. Очень уважительно расшаркались с  Оглоблиным, как всегда блеснувшим местным приветствием («КонмитивА!» - зазубрил, шельма!),  и добрая улыбка угадывалась под масками в ответ.

Какой же прелестью повеяло от двух девичьих созданий на камбузе, где до того лишь сыпались искры словесных перепалок и висел дух противостояния и вражды; да и топорик с увесистым ковшиком, признаться, был у Оглоблина всегда под рукой – на нижней полке разделочного стола.

Слов нет -  поварской виц-мундир тоже произвел должное впечатление.  Почти фурор. Так как очень уж  уважительно, с примесью даже  восторга взирали девушки всё больше на кока, скользнув только взором по блестящей нержавейке камбузного рабочего стола, плите и полкам. Парень же занялся делом. Раскрыл небольшенький саквояж, извлёк несколько пару пробирок – пустую и с жидкостью, и попросил старпома наполнить пустую водой из питьевого крана.

- Да питьевая, питьевая вода! – выполнив его просьбу, старпом следом набрал кружку воды и махом выпил. Только что, не крякнув от удовольствия.

Всё-таки, он был настоящим моряком.

Всё сошлось благополучно – химическая реакция дала нужный результат.  Тогда делегация потянулась к боковой двери, ведущей в провизионные кладовые.  Однако  девчонки притормозили у плиты с противнем, который пять минут назад вынул Оглоблин из духовки.

- Порк? – указав пальчиком одетой в медицинскую перчатку руки, спросила одна.

Свиные отбивные с кружком помидора под расплавленным  сыром выглядели весьма аппетитно и аромат  конечно сводил скулы.

- Порк, порк! – уварил старпом, невольно подпирая японцев к выходу.

В провизионках было всё в порядке – я даже и не увязался старпому в помощь. А тот на обратном пути походя сказал мне потихонечку:

- Ну ты их авторитетом придавил!

Оглоблин и остался один, с открытым за маской ртом, хотя намеревался вообще-то вякнуть старпому: может скормить им по отбивной, если азиаты так на нашу кухню запали? Ведь по флотской субординации кок не может предлагать такие вещи гостям судна, а тем более – властям: это прерогатива исключительно капитана.

Такой вот коленкор: «Мучаете себя, как при царском режиме!».

Через полчаса,  оформив приход судна в капитанской каюте, офицеры двинулись на выход.  И проходя мимо камбуза, втроём  поочередно  заглянули – сунулись  внутрь и совсем по-простому, по-приятельски  кивнули на прощание и  помахали рукой горячо и протяжно.

Они ушли, но что-то осталось навсегда теперь под сводами камбуза. Та свежесть молодости, та прелесть жизни, что принесли с собой две этих лилии. Принесли – и благодушно Оглоблину оставили.  Японские лилии  в зависимости от цвета могут олицетворять, к  прочему, стойкость, обновление, любовь и благодарность.

А через час после их ухода налетела самая настоящая гроза. С громом молний – таким страшным, что сбившиеся в коридоре индонезийцы инстинктивно сжимались во время раската. С ливнем – таким проливным, что вода образовывала на палубе маленькие водовороты у шпигатов. И всей грудью внимая эту блаженную прохладу, и даже выйдя под струи ливня, Оглоблин благодарил этот сказочно – прекрасный день, сожалея лишь о том, что побоялся предложить он прекрасным феям – гостьям с пылу – с жару отбивные...

Жалеет о том до сих пор.