Про мужчину, женщину и мальчика, ставшего юношей

...Не я посадил это дерево,
но теперь вижу, каким оно выросло.
К. Ковини



У Са́нчика и Валюши был сынок — Ванечка. Ему не было и
трёх лет, когда я впервые переступил порог дома Гриневских ради
медицинской консультации Санчика, которая по сведениям её
личного паспорта именовалась: Гриневская Александра Яковлевна.
Страдала молодая женщина от панических атак, развившихся у неё
годами ранее после трудных родов. Приходилось мне лечить и
её мужа, набожного человека, — Валентина Петровича, с юности
мучимого тяжёлыми приступами мигрени. Позже я стал семейным
доктором Гриневских. И даже успешно врачевал всех их многочис-
ленных родственников.

Валентин Петрович на своей начальствующей должности
был строгим человеком, командовавшим своими подчинён-
ными. Он являлся генеральным директором крупной ком-
пании, название которой и сегодня у многих на слуху.
До́ма же он был искренне весёлым, особенно с сыном.
Близкими он именовался Валечкой или Валюшей. В их
семье в обиходе частенько использовались уменьшительно-
ласкательные формы личных имён. Меня же величали так:
Доктор Костюша. Ну, что поделать?! Спасибо, что называли
меня так, почти всегда, заочно.

Валентин Петрович любил катать сына Ванечку на своей
широкой спине. В такие минуты кристальной трезвости
он воображал себя конём. Храпел, вздыбливался на коленях
и громко ржал на манер взбесившегося скакуна.
— У вас дома всё в порядке или таки уже нет?! – спрашивала
соседка с нижнего этажа, позвонившая по мобильному
телефону, — у вас топот и ржание, как на конюшне.
— Благодарю вас, Эмма Львовна, всё у нас очень хорошо, –
отвечал орловский рысак.

Сразу после разговора Валечка превращался в тихую букашку.
Ссадив с себя сына, он ложился на спину, сгибал руки-ноги
в суставах и слабо трепыхался на полу под бубнение: «Я — букашка».
А потом за ним приезжали... персональный водитель с охранником,
и букашка устремлялась выполнять бытовые обязанности, которых
у Гриневского было в избытке: полететь за подгузниками и детским
питанием, покопашиться в аптеках, под вечер доползти и до химчистки,
чтобы забрать собственное пальто.

Маленький Ванечка очень любил представление «Букашка».
Смеялся так, как неподдельно умеют хохотать только дети и
тягуче плакал, когда представление заканчивалось. Заказывал
у отца «Букашку» в любое время суток. Санчик рассказывала
о том, как пару раз посреди ночи, усевшись на горшок,
мальчик кричал:
— Па, бука́, бука́!..

Рос Ванечка в любящей семье и, кажется мне, он во всём
походил на своего отца: в подвижности и озорстве. Будучи
смышлёным ребёнком, он сызмальства все свои детские
уловки с толикой артистизма демонстрировал родителям.

Ванечку никогда не били. Когда же его за провинности выса-
живали, то есть, водворяли на диван и запрещали вставать с
места, — он обыкновенно сползал с сидения оттоманки на пол и,
встав на колени, — едва только завидев в коридоре мелькнувшую
тень отца <тот ещё Гамлет!> — раскачивался, как синагогальный
раввин на би́ме, требовал себе пощады и нараспев возглашал:
— Нек-нек-нек-не-е-к!

И опять звонила соседка:
— Что у вас за очередной ки́пиш? Кого-то решили убить
перед сном?
— Благодарю вас за участие, Эмма Львовна, всё хорошо, –
басовито произносил Валентин Петрович.

Дети, скажу вам, весьма производительны на слова́ в ту пору,
когда только учатся говорить. Помню, как Гриневская записывала
слова́ сына в тетрадь: «бих» — печенье, «або́дь» — автобус,
«пось гудё́ний» — пылесос гудящий...

В раннем детстве Ванечки произошла одна неприятная история: он
сильно привязался к пылесосу и остро переживал любую разлуку со
своей любимой игрушкой. Выключенный пылесос им извлекался из шкафа
в прихожей и выкатывался на середину одной из комнат. Сев верхом,
как на коня, ребёнок передвигался на красном аппарате, отталкиваясь
ногами. Ему нравилось усаживаться и на работающий пылесос. Так он
катался на нём по квартире во время уборки. Мальчик буквально стал
жить с пылесосом: проснувшись, он бежал к шкафу и доставал устройство.
Перед прогулками он занимался с электроприбором. Ничего не ел, если
прежде не прижимал к себе полюбившуюся технику. Родители извелись.
Они, решив, что привязанность сына к пылесосу ненормальна, — стали
прятать шайтан-машину на антресоли. Ванечка в минуты лишений задирал
футболку и поглаживал ладонью живот. При этом он принимался сосать
большой палец свободной руки. Тот во рту не таял, и ребёнок
интенсивнее причмокивал и натирал голый пупок. Раскачивался, замерев
на одном месте. В эти часы — во время «пылесосной абстиненции» — он
отказывался даже от любимого им печенья и бананового пюре. Тут-то
по звонку прилетал я, как Карлсон с крыши, со своими микстурами и
грелками, с пилюлями и клизмами... Исцелял малыша, так сказать.

Лечение же этого пылесосного недуга, помимо применения лёгких
седативных средств, включало в себя ещё кое-что: регулярное
«потребление» жужжащего устройства по три раза в день. Я счёл
бессмысленным нервировать ребёнка и рекомендовал прибор не прятать.
Сам периодически звонил по телефону и интересовался ходом лечения.

— Благодарю вас за внимание, Константин Викторович, всё
хорошо, – вежливо отвечал мне грозный Валентин Петрович. — Убираемся
по три раза в день. Квартира сияет от чистоты, как хрустальный сортир.

Прошли годы. Санчик с Валечкой развелись. Дружеское участие
раввина Московской хоральной синагоги и приходского батюшки
не остановило падения брачной башни, как оказалось, вытесанной
не из слоновой кости. Катаясь на лыжах в Куршавеле, Валечка
повредил позвоночник и, как следствие, собственный «хитиновый
отросток». Словом, мужская сила навсегда оставила букашку.
И его Санчик, скажу вам, пошла мотыля́ть.

— Доктор Костюша, а как на счёт пошалить? – так она бралась
обмахивать своими любовными крылышками меня. По статусу
семейного врача мне приходилось отвергать её откровенные
предложения.
— Сохраним наши отношения приличными! – помню, как день ото дня
всё чаще и решительнее произносил я.

Но Валентину и без моей помощи было суждено превратиться в
«жука-рогоносца».

Порушенный прелюбодеянием брак никого из бывших супругов
не сломил. Валентин Петрович не утратил своей религиозности,
чаще ходил в церковь и читал духовную литературу. Своих
подчинённых он привычно костерил на чём свет стоит, лишал
премий и, изыскав веский повод, безжалостно увольнял.
Достигнув своего пятидесятилетия, он и сам был смещён с
должности. Отставка отразилась на его самочувствии:
приступы мигрени участились. Валентин Петрович сумел
устроиться на должность охранника автостоянки. «Живу
в обнимку со шлагбаумом», – так шутил Гриневский. Он
не клял своей судьбы, по-прежнему вёл трезвый и ночной
образ жизни, сторонясь всякого женского общества.

Александра Яковлевна с годами утратила прежнюю свою
привлекательность и очень переживала по этому поводу.
Она увлеклась икебаной, а позже орига́ми, начав складывать
фигурки из бумаги. Работала консультантом по подбору
персонала в московском консалтинговом агентстве. В
свободное время посещала художественные выставки и
встречалась с подругами. Отчаянно углубилась в религию,
соорудив в одной из комнат квартиры иконостас во всю стену.
Неистово молилась, расцеловывая иконы, до и после посещения
премьеры в любимом театре, постановки в котором осуществлял
один скандальный режиссёр-экспериментатор с нестареющим
одутловатым лицом. Поутру шла в приходской храм, где во
время литургии признавалась на исповеди в малых бытовых
грешках, в великих амурных грехопадениях, в утраченных
памятью мелких провинностях и, после обильных словесных
излияний, наконец, причащалась.

Подрастающий Ванечка с отцом поддерживал близкие отношения.
Они были друзьями. Сын подражал Валентину Петровичу, перенимая
его манеры поведения и привычки. От многих сверстников Иван
отличался серьезностью и выдержкой, не употреблял нецензурную
лексику и избегал конфликтов. По материнской воле был он в детстве
определён учеником в православную школу. Завершив обучение и
повзрослев, Иван принял решение о поступлении на экономический
факультет одного из московских вузов. Посещал занятия на под-
готовительном отделении при университете, занимался английским
языком с репетитором и пел в хорах многих столичных храмов.
Так он подрабатывал. Мог бы прислуживать в алтаре, но решив
петь, не имея слуха и голоса, Иван пел. Будучи хорошим сыном,
он помогал деньгами как мог и болезненному отцу, и своей
одинокой матери.

Мы встречались с Иваном, когда я приезжал к ним как их
старинный семейный врач. Он вырос, и давно узнав его, я
мог лучше других разглядеть в нём холодный интеллект,
подвижность ума и любовь к озорству. Как и живость
его натуры с чрезмерной ранимостью. Свою болезненную
ранимость Гриневский успешно скрывал, как многие его
сверстники, за ширмой юношеской немногословности и
сдержанности с посторонними людьми, в особенности со
взрослыми. Я же не был посторонним, и со мной Ваня всегда
был открытым юношей. Узнал я от него, что приглянулась ему
Танечка — девушка с клироса. И, как я понял позже, пел он
«на хора́х» только там и тогда, — где и когда появлялась
Татьяна, сошедшаяся с кем-то из певчих. Иван этого не замечал
и не хотел признавать выбора Татьяны, отчаянно ища с ней встреч.
Само же пение как искусство его не интересовало. Богослужений
Иван не любил, а священников избегал. Вероучительные книги его
мало занимали. Собственно, это всё, что я понял о православных
интересах Гриневского, метившего в финансисты.

Однажды, чтобы передать кое-какие медицинские журналы
Санчику, я условился с Ваней встретиться на территории
одного из городских храмов. После воскресной службы
Иван вышел ко мне весьма угрюмым и сообщил о расстава-
нии со своей неразумной избранницей. Мрачная торжествен-
ность наполняла его сдавленный голос:
— Мне кажется, что с Таней теперь навсегда «гык». Что зна-
чило: «покончено». Гриневский не оставил привычки обогащать
свою речь выдуманными словечками.
— Почему ты вдруг так решил?
— Теперь я понял, что она окончательно спелась с Игорьком.
— Ну, а ты не горюй, – беспечно сказал я.
— Я, знаете ли, пускал им сегодня ветры... Этой прелестной
парочке...
— Что ты им пускал?
— ...жалею об одном том, что каждый раз получалось у меня
как-то слабо, невыразительно — словно исподтишка.
— Ты о чём?
— Разве непонятно?! Я говорю об утробных газах, выходя-
щих из меня прямо во время литургии: сначала под стих
«Бог дая́й отмщение мне и покори́вый люди под мя», – Иван
расхохотался, — потом под каждое «аминь» и угомонился я
на «и всех, и вся». Вообразите: выпускал шептунов. Вспучило
мне брюшко после домашних оладий на кефире со сгущён-
кой, – ликовал Иван. — Я понимал, что сладостный дух незримо
накрыл всех певчих, и я внимательно наблюдал за их лицами, но
чаще поглядывал на Таню и Игоря. Приметил: переглядываются
голубки́, – рассказывал Иван, — так мне