Случайно сказанное слово

Зелёный ботинок, расшитый витиеватыми узорами вызывал у Любочки ужас. Неоднократно обруганная  матерью и воспитательницей за неумение его надеть, она напрочь отказывалась что-то делать. Садилась перед ним на острые коленки и заворожено смотрела, всем своим бешено колотящимся сердечком мечтая, что бы он куда-нибудь делся.

А всё началось ещё в магазине, когда мама, не слушая протесты дочери, стала запихивать маленькую ножку в ядовитого цвета ботинок. Люба чувствовала, что её нога не хочет туда помещаться, но спорить было бессмысленно. Когда слезы невозможно стало останавливать, девочка завыла, протяжно и глубоко. Мама выразительно посмотрела на дочь, мол, что ты меня позоришь, но ботинок сняла. Подоспевший продавец  ласково улыбнулся Любочке, и вытащил из него бумагу.

И вот теперь каждое утро Люба была вынуждена скрывать свой позор, свою отчаянную борьбу с ботинком, так и не получившим одобрения её маленькой левой ножки.

Ольга Николаевна, женщина решительная и строгая не могла взять в толк, почему её дочь  опять не может одеться сама.  Но сегодня на перепалку у неё совсем не было времени, поэтому Люба обошлась без надоевших нравоучений.

Сдав дочь в садик, Ольга Николаевна поспешила в больницу к своей маме. Время, выпрошенное у начальства, заканчивалось, а ещё надо заскочить в магазин, к парикмахеру и в ателье. Магазин встретил «продавщицей» без улыбки или иного натяжения мышц лица, предполагающего видимое расположение к клиенту. В салоне красоты с интригующим названием «Эдем», молодой не очень мужественного вида человек, сотворил с её головой «разрыв мозга», как он сам в последствии высказался. Ателье оказалось закрыто.

Уставшая женщина добрела до больницы, расположенной не в самом живописном районе города в измождённом состоянии.

Старое, ветхое здание неизвестной эпохи, без выраженной окраски, с кое-где поколоченными стеклами, напоминало больного последней стадии рака. Даже приближаясь к нему,  Ольга Николаевна почувствовала явное душевное беспокойство, граничащее с паникой. Коридор с серо-желтыми, бывшими белыми стенами и мелкой кафельной плиткой, выложенной в шахматном порядке, окутал резким запахом лекарств, тушеной капусты, и старческих тел.  Палат на всех не хватало, и коридор был буквально заставлен каталками и кроватями с больными. Старичок со слезящимися глазами зеленоватого  цвета, спокойно лежал, вытянув руки вдоль иссохшего тела, и смотрел в потолок. Маленькая старушка, доковыляв до своей каталки, уселась и стала мусолить яблоко, явно начатое ещё вчера.

Ольге Николаевне, захотелось бежать, и она быстро зашагала по коридору, не оглядываясь. Только попав в палату своей матери,  немного успокоилась.

С Серафимой  Михайловной лежали ещё четыре старушки. Все они были не ходячие. Разглядев дочь, она восторженно засуетилась, засеменила, навстречу раскинув руки:

-  Олечка, дочка моя, как я соскучилась, - радостно шамкала пожилая женщина, с трудом открывая рот.

Ольга Николаевна, вымучив улыбку, обняла свою мать:

- И я мамочка соскучилась. Как у тебя дела?

- Ничего помаленьку.

Они уселись на скрипучую, казённую кровать.

- Ты принесла мне лекарства и простынку?

Ольга Николаевна напряглась:

- Нет, мам, я забыла. Да сколько у меня дел ты и не знаешь. – Стала, она не думая оправдываться - И Любу надо в садик, и приготовить. А стирка? Это же ужас. Потом на работе завалы. А тут еще к тебе на окраину города. Конца и края не видно.

Не замечая, как сникла мать, Ольга Николаевна продолжала:

- Мечусь между магазином, плитой и работой. Ещё и к тебе надо заехать.

Серафима Михайловна, теребя платок и не смея  поднять глаз на дочь, почти прошептала:

- Ну, так иди, Олечка. – И чуть помедлив. – Люблю я вас.

Ольга Николаевна, облегченно вздохнула:

- Я рада, что ты понимаешь? Пока.

Вышла, и высоко подняв голову, полетела на работу, постепенно забыв про свою больную маму.

Поздно ночью в палате Серафимы Михайловны был слышен глухой, сдавленный плачь обречённости. Она долго и протяжно страдала от безвыходности и неудовлетворенности. Воспитав дочь сама, без отца, отдав всю себя до капли, уничтожив свое «Я», ради неё, думала, что стала ей подругой, но не как не обузой. Она плохо помнила все тревоги и неурядицы, память хранила только счастливые, яркие моменты.

Когда Оленьке только исполнилось четыре года, её положили в больницу. Месяц, промучившись, она одна там, среди чужих людей, мама одна дома среди пустой комнаты, наконец, возвращалась домой. Серафима Михайловна весь день летала в стоптанных, безжалостно сношенных лодочках,  в юбке чертовски модной, лет тридцать назад, но с крыльями за спиной.

Ей надо было купить дочке куклу. Она бешеным ветром носилась по магазинам в надежде найти подходящую именно её Оленьке. Через несколько часов скачек с препятствиями, потеряв надежду и веру в человечество она зашла отдохнуть в маленький дворик, поразивший уютностью, даже домашностью. Нежные сочные созвездья сирени, мягко окутывали лавочку, разрезая воздух пряным ароматом свежести, отгораживали от враждебного мира, неся тишину и успокоение. Казалось ещё немного посидеть и окружающий мир исчезнет, поблекнет, растает осколком сахара в черноте вселенной и останется только этот уголок теплоты. Серафиме Михайловне показалось, что не хватает ковра на дорожке, мягонькой подушки на лавочке и тапочек на ногах. Размечтавшись, не заметила девчушку, подошедшую к ней. Солнечная девочка с двумя косичками и веснушчатым лицом неожиданно спросила:

- А отчего у вас тетенька глаза грустные.- Вопросительно посмотрела на женщину, требуя немедленного ответа.

- Дочку из больницы надо забирать, а я никак куклу, подходящую в подарок не найду. – Вдруг, поддавшись на поволоку и доброту детских глаз, призналась она.

Девочка задумалась, потом сморщила носик и сказала:

- Никуда не уходите, я сейчас.- И унеслась в подъезд.

Быстро вернувшись, счастливо протянула Серафиме Михайловне куклу.

- Возьмите, мне папа недавно привёз, у меня, их много.- И стрелой унеслась куда-то.

Через полчаса Оленька восхищенными глазенками любовалась подарком, нежно почти трепетно несла её домой, страшась помять красивое платье. В автобусе посадила куклу на сиденье и с восторженной гордостью поглядывала на пассажиров, с любопытством, рассматривающих иностранную игрушку.  И на протяжении всей детской жизни этот подарок был для неё самым ценным.

Серафима Михайловна отчётливо помнила этот день.

Первый раз в жизни Серафима Михайловна пожалела, что жила Только ради дочери, надо было и ради Себя. Даже не пожалела, а пожаловалась сама себе.

В третьем часу ночи она вышла в коридор. Старушки-соседки забеспокоились, когда утром не обнаружили её в палате.  Во время обхода глав. врача они рассказали, про то, что плакала, про то во сколько ушла. Вскоре вся больница искала «сбежавшую».  

И только вечером уборщица Рая нашла под лестницей несчастную Серафиму Михайловну. Бедная старушка кое-как смастерила петлю из пояса своего халата.

Она не хотела быть обузой для своей дочери…