Произведение «Две ступени» автора Геннадий Катеринин

ПРОЩАНИЕ

17 марта, понедельник, 1997 год

Как-то на перроне железнодорожного вокзала, ранней весной, почти под проливным дождём, я стал чуть ли не соучастником расставания уже немолодых мужчины и женщины. Слова их прерывались всхлипами, вытиранием щёк, а я стоял под козырьком киоска, у боковой стенки, и всё слышал. Не хочу даже и сейчас этим выдать себя, так как и поныне испытываю неизлечимый стыд от их горького прощального диалога.

— Я поеду умирать домой, — говорил мужчина, — и ты отпусти меня.

— А как же я? Как мне теперь жить? Я всё отдала тебе, все свои силы. А теперь, что теперь?

— Не знаю. Но нужно же мне умереть!

— А я?

— Не знаю, ничего не знаю. Всё здесь чужое – чужим и останется.

— Я же жила с тобой!

— Да. Но тогда поехали вместе.

— После мамы я уже успокоилась. Мне за нею идти – там мой дом.

— Да мы оба в гостях друг у друга! Сколько же можно? Я прожил с тобою целых пять лет. Поехали же ко мне!

— Нет, родной мой, я так не могу. Ты был гостем везде, а я не хочу. Мне лучше уж здесь, возле мамы. Схожу на могилку... Успокоюсь...

Она стихла – и последний её укор отозвался во мне былым нетерпением. И сколько бы я ни думал потом, сколько ни размышлял, приводить их разговор или нет, всё решилось тотчас, под холодным мартовским дождём.

Мужчина отошёл к вагону, а у киоска, в трёх шагах от меня, остался чёрный дипломат. Заметил его я не сразу, а по прошествии добрых получаса, когда отъезжал в другом направлении.

Но в тот самый момент, когда я вышел в тамбур курить, привинченная к стенке пепельница, обычная вагонная пепельница, на трёх саморезах за корпусом, остановила меня. Кто-то толкался, хлопая то и дело дверьми, кто-то кричал неприличное, а я видел под хвостами окурков, торчащих из-под осмолённой крышки, жирно выцарапанную букву «Ю»...

Тот самый вагон! Тот вагон, в котором я более восьми лет назад слышал голос, который скулил и жаловался, который я слушал часами. Это голос его, без сомненья – прокуренный голос изгоя.

Только был он теперь, у киоска, старее и глуше, как шипение ржавой пружины в часах перед треснувшим боем. Да, уж тут не придумаешь, это голос его!

Прощался он, словно каялся, а женщина плакала, прижимаясь щекой к бороде. Состав качнуло – и спина у неё опустилась, будто долу сползла: ещё бы мгновение – увлекло её вниз, под колёса.

Боже мой, Боже! Что только не роится в человечьем сердце! И я припомнил вдруг, как в Брянске женщину вот так вот убило.

В дипломате лежали три папки, предназначенные явно не мне. Но прошли все полгода, прежде чем я осмелился обратиться к неизвестной особе в надежде на то, что, может быть, хотя бы что-то и что-нибудь коснётся и её сердца. И если даже сложенные в папках письма адресованы не самой лучшей из жён, то и мужчина, писавший их с 77-го по 88-ой год, уж, конечно, не является никаким образцом.

Что касается текста, а мне пришлось собрать очевидцев, то присутствие в нём двух и более авторских «я» подсказано самим материалом, ракурсная подача которого, на мой взгляд, фантастична. Но по-другому написать обо всём было просто нельзя.

Важно знать также, что и я был вынужден привнести в сочиненье немало собственных строк: иначе бы чувства и страсти, охватившие моих персонажей, могли бы вообще не развиться – и двумя-тремя продолжительными глупостями, как и двумя-тремя лишними жизнями, стало бы на этой земле не то больше, не то меньше.