Венгерский танец Брамса горьким шоколадом, лечащим печаль (привет, от_цве_тающей!), льется в меня. Солнечными бликами на стеклах, на стенах, на абажурах (обожюррр!), на топленом молоке старых фотографий распласталось июльское утро. Веснушки устало уставились в зеркало на девушку, уже тронутую.. загаром, да и вообще – тронутую. Соляными дорожками застыли на щеках слезы. Теперь взгляд ясен. Настолько ясен, что позволяет различить восемнадцать оттенков зеленого за окном клена. Ветер дышит мною. Ветер дышит в меня тоскою. Зеленою. В глиняные вазочки собран последний свет. Осторожно прикрывая ладонями глаза, по каплям цежу в себя свет. Я неизлечимо свободна. Я неизлечимо больна тобою, босыми пятками, вечно последними сигаретами, голосом с хрипотцой, полутонами, фортепианными этюдами, оранжевой обложкой Бродского, морем и нефтяными вышками, высшей мерой отчаянья, ямбами ноября и анапестами перстов, усеянных сапфирами Сапфо. Есть правды, которые никак не укладываются в пыльные сундуки памяти. Там, побитые молью одеяла отчувствованного и пахнущие нафталином надежды. Дождепад…до_жде_па_дать… подать…пОдать…
Мои нищенские подати прошлому горстями отвоевывает будущее. Настоящего нет. Его нет. Не привезли, так что даже нечего и продавать. Давать. Давиться плесневелым хлебом чужих настоящестей. У вас есть стОящее? На_стоящее? Настоянное на сон-траве и полыни изумрудное забытье?
И один и тот же сон о яви. Явь во сне. Сон наяву. Реквием Моцарта, обрушивающийся на вошедших из динамиков кабины лифта. Некстати, говорите? Ха! И волосы из пепельных и черных серебряными делаются вдруг…(с) Ах, это все явь. Навь. Нява. Навка. Давка в очереди за счастьем. Можно я постою в сторонке? Я, вроде как, продавец…
И никогдакаю сединам. Навсегда рыжеупрямая и упряморыжая, успокоенная Луной Дебюсси, пою дуэтом с тобой, и вижу Сны Шумана.
