Цвет уходящей любви

     Звонок.
     Александр приглушил звук в телевизоре, поднялся с дивана, нащупал тапочки. Опять звонок.
     - Да иду, иду…
     Никого не хотелось видеть.  Хотелось спать. Выходной, воскресенье. «Прощенное воскресенье»…
     Солнце, обеденное, весеннее, насквозь  прожарило квартиру, не смотря на задернутые шторы. Он открыл дверь.
     - Привет, пап!
     Дочка. Вот, и спать сразу же расхотелось! Нежданный сюрприз, нежданное счастье.
     - Привет, привет, доча. - Он ласково её обнял, ткнулся губами в щеку. -  Что ж ты… Хоть бы позвонила… Мы и не ждём. Мать! Мать!  Вер! Дочка приехала! – крикнул он в сторону спальни. Повернулся к дочери. – Давай, раздевайся… Есть будешь? Мамка такие голубцы приготовила!..
     - Ага, разогревай.
     - О-о! А вещей-то… Опять куда-нибудь на базу уезжаете? Женька то где?
     - Пап, дай мне раздеться, - не ответила на вопрос дочка. – А вещи в комнату ко мне занеси.
     Он подхватил сумки. Появилась заспанная жена в халате.
     - Ну, чего ты дрыхнешь? Дочка приехала, корми давай.
     Занёс сумки в комнату дочери. Затем ещё одни… Затем – ещё. Женщины скрылись в спальне.
     - Господи, нашли время шептаться! Накормила бы сначала… - досадливо подумал он. Прошел на кухню и сам поставил разогреваться голубцы на плиту. – Пойду пока, порядок у себя наведу. Пепельницу хоть вытряхну.
     Открыл у себя в комнате настежь окно. Слой серой пыли на подоконнике. Сходил за тряпкой, протёр подоконник, а, заодно, и телевизор, и полки с книгами, и настенные часы. Слышал: девчонки уже хозяйничают за стеной. Оглядел напоследок комнату. Ох, пепельница!..
     - Пап, идем обедать!  
     - Иду, иду…


     - Как вы там? Неделю  не показываетесь. – Ему уже окончательно расхотелось  спать. Он оживился, повеселел. Голубцы, и вправду, оказались объеденьем. Александр  густо поливал их майонезом, перчил и ел, ел с удовольствием. И при этом умудрялся  посматривать на приглушенно работающий телевизор, расспрашивать домашних и, не дожидаясь ответов, перескакивать на другое. И не замечал тревожного, гнетущего молчания своих родных. И лишь когда  жена попросила его: - Сашь, выключи телевизор, – и он выключил его и сам смолк ненадолго – вот тогда он  «услышал» звенящую тишину. Он даже перестал есть и посмотрел на дочь.
     Та, зажав в ладонях нетронутый бокал с соком, не мигая смотрела на зашторенное окно. Еда на тарелке не тронута. Окаменевшее лицо и  синева под глазами.
     Александр перевел взгляд на жену.
     - Девочки, что случилось? – чуть севшим голосом спросил он.
     Дочь поставила бокал на стол и молча вышла. Дверь в её комнату закрылась.
     - Что случилось? -  повторил он.
     - Они расстались с Женей, - ответила жена и, наконец-то, принялась за голубцы.
     - Почему?
     Жена пожала плечами.
     - Ну, ладно… - Есть расхотелось. Он отнёс тарелку в мойку, открыл балконную дверь, закурил. – Ладно, после узнаем… Или ты всё-таки знаешь?..
     - Отвяжись. Ничего я не знаю. - Она отставила тарелку, подошла к нему, тоже закурила. – Захочет – расскажет.
     - Хрен ты от неё дождешься! – психанул он. – «Расскажет»… Сойдутся, может, ещё, а? Чего разбежались?.. Столько времени…
     Жена затушила сигарету и, не дослушав его, ушла к дочери.
     - Чего разбежались? – уже самому себе пробубнил он,  моя посуду. – Такие рожицы счастливые были…  Не нарадоваться…
     Он сложил оставшиеся голубцы в одну чашку, открыл холодильник. Почти все полки были уставлены незнакомыми баночками  с соусами, йогуртами, крабами, маринованными овощами, сырками. Некоторые - уже початые. Пользованные. И на них, на этих баночках, лежала  кольцо незнакомой  надрезанной колбасы.
     Александр захлопнул дверцу и, позабыв про чашку с голубцами, прошел в ванну. На его полке стояли незнакомые мужские дезодоранты и одеколоны, на умывальнике – ополовиненный тюбик чужой зубной пасты.
     Он тихо заскулил, замычал от стыда. Лицо покраснело, запылало жаром. И так брезгливо  стало на душе, что он вернулся к холодильнику, достал из дверцы бутылку водки, налил себе почти полный стакан и, глядя тоскливыми глазами на закрытую дочкину дверь, полностью его выпил.
     Понял он: разошлись ребятишки. Навсегда. Он помнил свою юность, жестокую и бескомпромиссную в любви. И неважно – кто прав, кто виноват. Не склеить уже ничего после случившегося. После этого полураскрытого йогурта… После выдавленной пасты…
     Он опять замычал от стыда. Что ж ты наделала, дочка?!! Что ж ты наделала…


     Она сидела у трюмо на пуфике и разглядывала себя в зеркало.
     Ночник горел тусклой желтой свечкой, и тьма позади её казалась глубокой, вязкой. И иконой подсвечивался в зеркале  её силуэт  в ночной рубашке.
     Как всё-таки много морщинок на лице. И глаза – потухшие-потухшие…  
     Дочка, дочка, что ты натворила?.. Как же это у вас всё… Разом…
     Господи!
     Она медленно-медленно гладила себя расческой  по густым коротким волосам. Позади, в сумраке, что-то бормотал во сне муж, ворочался.
     Эх, Женя, Женя… Что ж у вас там случилось? Как же ты её не удержал? Ты же такой… рассудительный,  умный…  Не смог с этой пигалицей сладить. Эх, Женя…  Или сам виноват? А эта – плачет, плачет… Плачь – не плач, а порушилось всё. Как сейчас мириться? Вещи поделили…
     Она смотрела на своё отражение, не видя его, расчесывала волосы – и вдруг беззвучно заплакала. И не понять было: то ли от жалости к себе, постаревшей на длинную двадцатилетнюю жизнь дочери, то ли от страха за будущее своей Катьки.


     Катька тоже не спала. Лежала на спине с открытыми глазами и вспоминала, как уходила сегодня утром от него, от своего Женьки. От человека, без которого не могла не то, что жить – дышать не могла.
     Его уже не было дома, он уже в семь часов ушел на работу. А она всё ходила бесцельно по комнатам и никак не могла решиться. И всё накручивала, накручивала себя!
     Затем остановилась. Резко выдернула из-под кровати дорожные баулы
и стала лихорадочно и бездумно их набивать: сгребла все склянки и тюбики из ванны, опустошила холодильник, посдёргивала с вешалок свои платья и брюки. И  бестолково – вперемежку, кучей – заполнила баулы, с трудом подтащила их к выходу. Обулась, машинально взглянула в зеркало. На неё смотрели глаза незнакомой девушки из другой, неизвестной пока жизни. С кривой, будто приклеенной улыбкой и пустыми глазами.
      Она медленно опустилась на баулы и заплакала.

      Катя не помнила, как она доехала до родителей. Она даже не помнила, о чем  говорила с ними за столом, да и говорила ли вообще. Помнилась чья-то ладошка на лбу да шум работающей во дворе машины. Затем пришло забытье.

     - Женя! Евгений! Долгополов!
     Женька поднял голову. Недоуменно и непонимающе уставился на Павла Матвеевича. И даже рот слегка приоткрыл.
     - Вы что заболели, что ли? Витаете где-то… Или случилось что?
     Голос Павла Матвеевича звучал ровно, без нотки раздражения.
     - У меня всё нормально,- произнес Евгений. – У меня нормально… Я задумался…
     - Ну, и хорошо. – Начальник отдела сел за свой стол и повторил вопрос: - Евгений, вы согласовали  документацию с подрядчиком? Где чертежи?
     А Евгений опять его не слышал! Смотрел пустыми глазами в окно – и не слышал!
     - Евгений!
     Громкий окрик опять вернул его к действительности. Павел Матвеевич… Ведь хороший умный мужик. Чего ему от меня надо? Чего он меня, сука такая, дёргает?! И эти… друзья – сослуживцы… Чего уставились?..
     Женька встал.
     - Идите вы все… – Не докончил фразу, вышел из кабинета в давящей тишине и хлопнул дверью.
     - Вот те на… - протянул задумчиво начальник. – Может, кто-нибудь всё-таки объяснит, что с ним?
     Все молчали, не поднимая глаз.
     - Что ж вы, соратники?.. Ладно, давайте работать. Анатолий, посмотрите документацию у Долгополова в столе. Не домой же он её забирает…

     Женька долго сидел в машине. Трясло всего, и ноги казались ледяными. Ни о чем не думал, пусто было в голове. Только вот сердце стучало и стучало, как колокол. И всё тряслось: и внутри, и руки, и, почему то, левое веко.
     Пил бы – напился б до бесчувствия. Помогает, говорят… Что, вот, сейчас?.. Куда? И к кому?
     Закрыл глаза. Затем на ощупь включил двигатель и печку.
     Женька, Женька, очнись! Думай о чем-нибудь, думай! Всё-равно жить надо! Надо, надо!!!
     Матвеича жалко, обидел ни за что… Уволят.  Да и хрен с ними! Мне двадцать два, другую найду работу, не пропаду…  А где жизнь другую найти?..
     Он открыл глаза. По боковому стеклу струйками стекали капли  первого весеннего дождя. И всё вокруг казалось  серо-голубым. И слёзы в уголках его глаз тоже казались не прозрачными, а серо-голубыми. Как весь мир вокруг.
     Салон прогревался, и испаряя влагу,  и  мир за окнами светлел.