Сумеречная зона

Толедо, в Венеции, в Баварии, в Стокгольме, наши японские друзья еще и понятия не имели о такой стали. Ты видел настоящее оружие в музеях?
— Ну, не могу сказать, чтобы я особо ходил...
— Но ты его видел изъятым?
— Видел венецианские кинжалы и французские шпаги.
— Французские шпаги ты мог видеть только времен Наполеоновских походов, а в то время они уже не были оружием, а только предметом формы.
— Про гвардию Наполеона говорили, что они были великими фехтовальщиками.
— А ты от кого это слышал, от Марата?
— Ты, блин, Риккерт, не юродствуй.
— Я не юродствую. Когда им хотелось пофехтовать, так они это делали эспадронами, саблями, а не шпагами. Но ты обратил внимание на особенность венецианских и толедских кинжалов?
— Они очень тонкие.      
— Во. Но тогда они были тонкие и гибкие, а теперь они тонкие и хрупкие. Они уже никуда не годятся.
— Ну, я бы не сказал...
— Проткнуть человека можно и карандашом. А ты что, спер вещдоки?
— Ну, я их не спер. Но у меня есть пара настоящих венецианских и один толедский кинжал.
— Один из которых или даже два ты мне подаришь?
— Это с каких это таких делов?
— А что ты скажешь ь насчет артиллерийского «люгера»?
— Если у него ствол не раздут, как бочка, если он не развалится у меня в руках, если в него влезет патрон от «Макарова», если этот патрон не перекосит, и если ты мне скажешь, откуда ствол, - то я согласен дать тебе за него две бутылки водки.
Риккерт задумчиво покачал головой.
— Я был неправ, когда подозревал, что твои предки — казаки. Твои предки, наверняка, торговали рыбой на базаре в Ростове и умели обсчитать на одной кильке десять покупателей.
— Такой рухляди, как старое немецкое железо, я тебе могу чемодан принести. А вот ты покажи мне такую вещь, как «венецианец», ты ее видел хотя бы?
Риккерт поскреб кадык, уже заросший щетиной, хотя он брил ее каждое утро:
- А ты хочешь поймать фехтовальщика?
- Очень хочу.
— А почему ты этого хочешь?
— Не знаю.
— А что ты с ним сделаешь, если поймаешь?
— Пристрелю.
— Ты что, опупел, Воронцов?
— Нет. Я его очень не люблю, он мне спать не дает. Я его кончу, Риккерт.
— Ну, тогда слушай, - Риккерт метнулся было взглядом к сейфу, где у него стоял спирт, но решил, что это может подождать. - Ему от тридцати до тридцати пяти лет. Рост около ста восьмидесяти сантиметров. Вес около семидесяти. Воевал, наверняка.   — Риккерт замолчал.
— Ну и что? — сказал Воронцов. - Средний портрет среднего человека. Ну, скажи еще, что у него темные волосы. Ты это собираешься обменять на венецианский кинжал?
— Нет. Я жду, когда уже, наконец, ты задашь толковый вопрос. Ты будешь торговаться честно или будешь пытаться получить «люгер» на халяву?
— Я буду пытаться получить его на халяву.
— Я в этом ни в малейшей степени не сомневался. А поскольку у меня такие же намерения, то давай будем считать, что мы уже друг друга обдурили. Ты заранее отдаешь мне «венецианца», а я расскажу тебе, что я думаю о потерпевших.
— Ну, рассказывай.
— Они одинаковые, в медицинском смысле.
— Что это значит?
— У них почти идентичные внутренние органы, состояние кожи, зубов и волос.
— То есть, жопа у них у всех находится в одном и том же месте?
— Ты это заметил, с присущей тебе проницательностью. Но у них не только жопа, но и сердце, печень, легкие, почки, — примерно, в одинаковом состоянии, А это далеко не всегда случается даже с людьми одного возраста.
— Что это значит? Что они клонированные близнецы?
— Я этого не знаю. Я всего лишь, простой патологоанатом с советским дипломом какой-то там питерской военно-медицинской академии и с опытом работы в каких-то там тридцать лет. Но эти ребята из одного гнезда. Из одной семьи, одного детского дома, из одной казармы, они жили одной и той же жизнью всю свою короткую, лет тридцать, примерно, жизнь. Они — группа особого рода, а не случайно собравшаяся кучка бандюков, понял?
— Понял.
— Тебе виднее, Воронцов, ты лучше меня разбираешься в этих делах, но плясать надо от потерпевших.
— От чего плясать, Риккерт? Плясать-то не от чего.
— А пила?
— Какая, к черту, пила, Риккерт? Где она? Я тебе принесу «венецианца», и ты его увидишь своими глазами. А где пила?
— Тебе что, в первый раз подкидывать вещественные доказательства?
— Не в первый. Но ты первый скажешь, что я мудак, если я подкину на бомжа пилу, купленную на базаре. А я этого не сделаю не потому, что мне важно твое сраное мнение...
— А потому что ты великий сыщик.
— Нет. Мне не нужна «галочка» для отчета, у меня этих «птичек» за спиной больше, чем у тебя трупов. Мне нужен живой упырь, и чтобы он вонял своим страхом у меня в кабинете, когда я буду бить его ногами в живот. Я найду этого фехтовальщика и...
— Воткну ему пилу в жопу.
— Да. Ты что, не веришь?
— Верю. Ты сам упырь, от тебя всего можно ожидать. Но сначала ты должен узнать, зачем ему вообще понадобилось убивать троих янычаров. И почему он не чистит пилу.
— Почему? — Риккерт встал и, сгорбившись, со вздохом направился к сейфу. В моей практике, — сказал он, заслоняя плечами мензурку, в которую отливал из бутыли со спиртом, — был один товарищ, который выпустил другому товарищу мозги топором, а затем засунул их ему в желудок. Зачем он это сделал?
— Зачем?
— Затем, что ему так понравилось. Мы глубоко ошибаемся, когда ищем в поступках людей логические объяснения. Не ищи логических объяснений, этому парню нравится, когда пила ржавеет от крови.
— Почему ты так думаешь?
— Ну, не верь. Поищи другое объяснение.
— Логические объяснения самые правильные.
— Фуфло собачье, и ты сам прекрасно это знаешь. В той сфере, где мы просуществовали всю свою собачью жизнь, логические объяснения — самые неправильные. Если кто-нибудь найдет зеленых человечков, так это сделают люди из нашей сферы, которые умеют верить в невероятное.
-   Я уже вижу одного.
— Я тоже вижу, ты имеешь в виду там, на шифоньере?
— Да.
— Витка приходит к тебе?  — спросил Риккерт.
— Нет, не приходит, а почему ты об этом спрашиваешь?
— Я что, не имею права поинтересоваться?
— Имеешь. Ты всегда имел. И я всегда об этом подозревал.
— Ты не хуже меня знаешь, как ты к ней относился.
— Знаю, и поэтому не имею к тебе претензий. Ты хотел стилет?
— Ну, хотел.
— Так я его тебе подарю. Куда ты его хочешь, Риккерт?
Риккерт задумался и разлил еще по одной.
— Желательно, в сердце, — сказал он.
— Я буду иметь ввиду, — сказал Воронцов и, быстро выпив, начал выползать из полуподвального помещения.

Глава 16.
На ходу отзвонившись по мобильнику о проделанной работе, Воронцов прямиком направился домой, а начальник, поняв по его голосу, что настаивать с увещеваниями не стоит, отложил до следующего раза увещевания о том, что пора бы уже и персонально явиться на вечернюю оперативку.
Воронцов шел по вечернему городу, и ему здесь все нравилось. Здесь могли обдурить или залезть в карман на каждом шагу, здесь за красивыми фасадами домов дыряво глазела нищета, а но улицам ходили граждане, которые на вопрос — «Который час?» — сразу сжимали кулаки, это была, возможно, самая грязная, самая загаженная промышленными отходами, самая криминальная дыра во всем мире, но Воронцов любил этот город. Здесь билось сердце Донбасса, в котором смешалась кровь всех наций Евразии, их жажда, их гнев, их жадность и все их похоти, сбывшиеся и несбывшиеся. Этот город был домом Воронцова, он здесь родился и прожил на этих улицах всю жизнь, в его жилах текла та же волчья кровь, он сам был похож на этот город со всеми его пороками.
Подходя к дому, Воронцов снова ощутил приятный запах свежеполитой земли и цветов, а войдя во двор, — еще и приятный запах чего-то вкусного из приоткрытой форточки.
В этот раз девчонка ждала его внутри кухни, а не на ее пороге, на котором он сам слегка остолбенел на мгновенье — она обрила волосы наголо, сама, вероятней всего, поскольку такая стрижка стоила недешево по нынешним временам, а на столе дымилась очередная курица, и на два удовольствия сразу у нее не хватило бы денег.
Молча кивнув, он подсел к столу — после риккертовского огурца, есть хотелось зверски.
— Вы будете пить водку или чай? - осторожно спросила девочка.
— А почему ты вообще решила, что я пью дома водку? — брюзгливо спросил он. Она пожала плечами и опустила бритую голову. Воронцов молча принялся за еду, раздумывая, что со всем этим делать. Нельзя было по-хамски не заметить, что она много делает для него, но и проявить уместную признательность тоже было нельзя — нельзя же было дать ей думать, что ее здесь оставят навсегда? Или оставят?
В конце концов, он ограничился тем, что заметил:
— Очень вкусно, — и, никак не прокомментировав ее новую прическу, удалился в свою комнату и рухнул там на кровать, решив плюнуть на сегодня и на гигиенические процедуры и на глубокие размышления.
Но куда было деться от глубоких размышлений?
Обитатель башни, переставший быть обитателем башни, размышлял во тьме, лежа на широком и удобном диване, — теперь он стал обитателем офиса, обладателем ложа и наложницы. Положение его было двойственным во всех смыслах, и он размышлял о том, как собрать разбегающиеся смыслы в единое целое, его многоуровневая наложница тихо дышала рядом на разложенном диване. С самого начала он знал, что ее нельзя бросить, — не потому, что ее могли бы найти уроды, хотя они нашли бы ее наверняка, и не потому, что уроды могли выйти на него через нее где-нибудь в квартале, и не потому, что не хотел бросить квартал, где мог найти все необходимое: пищу, кокаин, женщин, а потому, что он не мог ее бросить, — и все. Но в этом — «и все», двойственность таилась, как змея в траве, и его окончательность раздваивалась змеиным жалом; он должен был либо взять наложницу в путешествие, в котором, по воле Голоса, находился сам, либо прикончить, — и все.
Лежа на спине, раскинув руки и ноги, он вдруг увидел змею в траве, она была черной, с раздвоенным черным языком.
— Я дарю ее тебе, — сказала змея Голосом, — но я требую плату за оба входа. Пока ты не заплатишь за нее, ты не получишь ни ее жизнь, ни ее смерть. А пока ты не заплатишь, она будет сидеть на твоей груди и жалить тебя двойным жалом, как мужчина и как женщина.
— Почему Ты так сделал?
— Ты не убил мента сразу. Теперь ты будешь платить за все сразу: за освобождение, за наслаждение и за власть. Ты принесешь мне голову мента. — Змея распалась на две части и две черные змеи поползли в разные стороны. - Тогда я верну тебе единство, — стихая, прошипел Голос.
В другой каменной коробке, разделенные стенкой, лежали во тьме девочка и лысый сыщик. Девочка смотрела во тьму широко открытыми глазами, подтянув колени к животу и сунув руку между ног. Воронцов лежал навзничь, разбросав руки и ноги, и вглядывался во тьму внутри себя. Из тьмы выплыла бледно-розовая точка. Засыпающий Воронцов почти не обратил на нее внимания. Но его внимание требовалось тому, кто владеет снами. Вдруг точка пришла в быстрое, оставляющее розовый след, движение, как будто кто-то чертил огоньком сигареты в темном воздухе, как будто некто, скрывающийся во тьме, ткал паутину движений из бледно-розового свечения. Узор становился все сложнее, он мерцал, он начал поворачиваться по оси. У Воронцова закружилась голова, он попытался открыть глаза, но не смог. Тогда он попытался всмотреться внутрь, чтобы увидеть, кто