Горы и сновиденья, или короткая история любви

невольно смутилась,
- Ох, дитятко моё! Глянуться-то глянулся, чувствую, свой он, и тебе – пара, только в сердце у него – тоска смертная, он будто бы и к любви тянется, а сам любви-то и боится. Уж и не знаю, что там у него в жизни его приключилось, но с тобой ему спокойно и радостно. – Бабушка шагнула к внучке и прижала к своей необъятной груди,
- И со всех кавалеров твоих, что тебе проходу не дают, этот кавалер – самый настоящий. Погоди-ка, - Бабушка слегка отстранилась и заглянула Лиде прямо в глаза:
- А он сам-то? Зовёт он тебя в жёны-то?
- Бабуль, ну какая ты! Ну что, прям так сразу?
- А чего рассусоливать? Ты ж за ним с самой школы ухлёстываешь! И не смотри на меня гневливо, я, свет ты мой, всё-о-о знаю. – Они опять обнялись.
- По вашей-то моде у вас ведь всё быстро решается! Не то, что в наши-то времена…
Помню, дед твой…
- Бабулечка, ты мне уже сотню раз про это рассказывала!
- Ну вот! И сказать не дашь!
- Бабулечка! – Лида закусила нижнюю губу и мечтательным взглядом погрузилась в ночной сумрак распахнутого окна,
- Главное – что он тебе понравился.
- Понравился, свет ты мой, понравился. Голову вот только не теряй, - Бабушка смущённо опустила глаза, заметив, с каким недоумением в лице внучка обернулась к ней. И тут же торопливо добавила:
- Не сердись, дитятко! Кто и скажет-то, как не я?

    Однажды Марату предложили дикарями выехать в горы, на что он, не раздумывая, согласился. И когда они в институтской столовой увлечённо обсуждали с Сергеем подробности предстоящего похода, за их столик подсели Наташа с Лидой и категорически заявили, что отправятся с ними. И с тех самых пор, с разными интервалами, но всегда с огромной охотой и непередаваемой радостью, они стали осваивать поначалу простые, а затем всё усложняющиеся горные маршруты.
    Между тем, время неумолимо текло вперёд, прошло уже два года, как Лида и её ровесники, Сергей с Наташей, окончили институт, Марат, не без помощи Лиды, вплотную приблизился к защите диссертации, Сергей же, немало всех удивив, уже получил кандидатскую степень и теперь на всех парах стремительно приближался к докторской. Лида, получив красный диплом, осталась преподавать в институте, потому что, во-первых, там работал Марат, а во-вторых, потому, что она блестяще знала теорию преподаваемого ею теперь специального предмета.

    Итак, Лида удобно приоблокотилась на рюкзак и заинтересованно посмотрела на Марата:
- Так ты сказал: «Но не в этом дело». А в чём?
- А дело, товарищи, в том, - Вздохнул Марат, цитируя известную песню и красноречиво поглядывая на дозревающий ужин,
- Что в теме этой, бесспорно, присутствует что-то совершенно необъяснимое, досадливо ускользающее, но оно, тем не менее, есть, оно именно присутствует, оно настойчиво привлекает наше внимание, и как бы мы не отмахивались от этой скользкой темы, она продолжает свербить наше сознание и настойчиво требует от нас самых, что ни на есть, рациональных объяснений кажущейся иррациональности…
- Вот что мне в Марате нравится – Ухмыльнулся Сергей,
- Так это его километровые экспромты, при полном, заметьте, отсутствии шпаргалок.
- Маратик, а ты перед зеркалом не репетировал? Открою тебе ужасную тайну. В тебе пропадает бесспорный талант лектора! – Наташа, вооружившись большой деревянной ложкой, помешала ею в едва кипящем котелке. Сняла пробу. Выдержала приличествующую паузу. Одобрительно кивнула.
- Так, дорогие сограждане, есть предложение: вернуться к иррациональному после ужина.
- Ура! Наконец-то! Да здравствует женский реализм!
- И рационализм!
- Есть женщины в русских селеньях!..
- И, к счастью, они есть в горах!
- Смотри-ка, Наташ, наши мужики стихами заговорили! – Лида развязала мешок с сухарями и установила его на плоской поверхности большого камня.
- Ты не представляешь, подруга, на что способны конспирирующиеся под учёных законченные рабы желудка!
- Какое кощунство, уважаемая, уподоблять естественные потребности здорового организма каким-то скверным и малопонятным порокам! – Сергей, выпучив глаза, яростно облизывал ложку.
- Вот, Серёга, вот она, - Подхватил Марат,
- Слабая сторона женского рационализма! Они не понимают, что чувства и ощущения – суть и предтеча творчества!
- Хотя, кто, как не женщины, должны были бы это понимать!..
- Зато они, видишь ли, богаты природным знанием того, через что, собственно, проходит путь к сердцу мужчины!
- И изощрённо и прямо-таки по-садистски пользуются этим знанием!
- Наташ, обрати внимание, сколько красноречия, или даже краснобайства, порождает  элементарное предчувствие близкого утоления голода!
- Ага! Прям соловьями заливаются… Вот, знатоки секретов творческого процесса, - Сказала Наташа, наполняя обе, впечатляющих размеров чашки Марата с Сергеем,
- Кушайте на здоровье, только не забывайте, что лучшие произведения искусства сотворялись, как правило, всё-таки, на голодный желудок.
    Но ответа не последовало. Обжигаясь и закатывая глаза от удовольствия, мужчины принялись воздавать должное давно ожидаемому ужину. Слышалось только нечленораздельное:
- У – гумм…
- У-ммм…
- А-ах-х!
И ещё - постукивание ложек, и весёлый хруст раскусываемых здоровыми зубами сухарей.
    После ужина последовала малоприятная процедура мытья посуды, под свет костра, в ледяной воде весело журчащего сайчика. Опустевший котелок тоже необходимо было вымыть, поскольку кипяток для чая мог приготовиться только в нём. Второго котелка не было. Вернее, ещё совсем недавно он был, но Наташа, два дня назад, оскользнувшись, съехала на нём с крутого серпантина и, надо сказать, котелок её тогда здорово выручил. Но сам, в итоге, принял плачевный вид и, повздыхав и посокрушавшись, друзьям пришлось его оставить среди камней. Свои чашки и ложки каждый всегда мыл за собой сам. А вот оставшийся  единственный котелок теперь драили по очереди Марат с Сергеем.
    Наконец, когда кружки плотно поужинавших путешественников наполнились ароматно дымящимся сладким чаем, и каждый из четвёрки занял самое удобное и расслабленное положение, Марат, раскурив набитую пахучим табаком трубку, начал неторопливый рассказ.
- Был у меня приятель один… – Марат посмотрел на сияющее тысячами звёзд небо.  Как раз в этот момент небосклон прочертила огненным следом траектория устремившегося к земле метеорита.
- …Сейчас уже не имеет значения, кто он и как его зовут. Поведал он как-то мне любопытную, на мой взгляд, историю. Жил он в то время с семьёй, в собственной, просторной квартире, трое детишек, дом – полная чаша, словом, нормально жил, не так что б очень шикарно, но и не хуже других. Вот… Жил, значит, он, поживал, и однажды выяснилось, что в том же городе, но на другом его конце, коротал свой век двоюродный дед его супруги, ветеран войны, дошедший с боями до самого Берлина.   Человеком он слыл нелюдимым, родственников не привечал, семьи никогда не имел, словом, до самой старости своей оставался бобылём и к одиночеству своему привык, сросся с ним и другой жизни, надо полагать, не хотел, да  и  не мыслил. В разное время, кое-кто из его многочисленных родственников пытался установить с ним контакт, но всегда безрезультатно, а зачастую – и с отрицательными эмоциями. Поэтому, в итоге, оставили все его в покое, и старился ветеран, купаясь, долгие годы в милом его сердцу одиночестве. Но как-то раз, в один из промозглых осенних дней,  в квартире моего приятеля раздался телефонный звонок. И звонил, как выяснилось, тот самый дедушка, причём, говорил он настолько слабым голосом, что не сразу было разобрать, что же он такое говорит. Позвал он к телефону жену моего приятеля (как-то ведь номер узнал!) и сказал, что хочет видеть её немедленно. Назвал адрес. Записали. Жена была не в восторге, догадываясь, что дед, скорее всего, совсем плох, нуждается в уходе, и только потому и разыскал внучатую свою племянницу. Но, делать нечего, поехали они с мужем к её двоюродному деду. – Марат пошкворчал своей трубкой. Костёр тихо потрескивал. Слушатели заинтересованно внимали.

    - Дверь долго никто не открывал. И звонили, и стучали – тишина. Уже начали предполагать худшее, как вдруг послышался за дверями едва различимый шорох. И когда дверь, наконец, открылась, наша семейная пара не сразу различила в холодном сумраке неприбранной комнаты силуэт едва стоящего на ногах живого скелета. Из квартиры в подъезд струился застоявшийся запах лекарств, сырого белья, ветхой мебели и одинокой старости. А запах старости, скажу я вам, опираясь на личные свои впечатления, он ведь всегда и везде одинаков. Да вы, наверное, и сами это замечали. Словом, предчувствуя неотвратимое, дед наш, напоследок, почему-то решил одарить внучку своего родного брата кое-каким барахлишком. Так, ерунда всякая. Радиола, пылесос, телевизор, холодильник и ещё что-то, всё – почтенного возраста, но, как ни странно – в рабочем состоянии.  Забирайте, говорит, мне это больше ничего не нужно, а сам, словно пёрышко птичье, опустился на древнюю, начавшую местами ржаветь, никелированную кровать, может, кто знает, раньше такие выпускались, каркас из уголка, натянутая металлическая сетка и две спинки с торцов, разной высоты. Приятель мой деда этого впервые в жизни видел, но, будучи человеком благородным от природы, и страдающий уже начавшей тогда выходить из моды интеллигентностью, сразу предложил и жене своей и её героическому родственнику перебраться в их квартиру. Первая реакция супруги была отрицательной, это он усмотрел по пробежавшей по её лицу серой тени, но, в итоге, врождённое её человеколюбие одержало вверх, и оставалось теперь переломить тяжёлое упрямство сложнохарактерного ветерана. И каково же было их удивление, когда он, вдруг, сразу же, с радостно вспыхнувшим взглядом, дал на переезд своё согласие. Вещи, как дед не упирался, ( и это при его-то слабости!) решено было оставить, как есть, на месте. Сейчас самым важным для него мог оказаться элементарный домашний уход и душевная и бескорыстная забота, то есть всё то, чего у ветерана не было, пожалуй, никогда в жизни.  – Марат вздохнул, отпил крепкого и сладкого чаю из своей кружки, крякнул и обвёл глазами замерших неподвижно слушателей. Затем, подкинув в тлеющий костёр несколько сучьев, продолжил:
- Дед быстро шёл на поправку, прибавил в весе, на впалых и морщинистых щёках его появился румянец, а из глаз теперь постоянно лучилась не поддающаяся измерению тихая и искренняя благодарность к неожиданно приютившим его родственникам. Он уже даже стал намекать, правда, без особого энтузиазма, что, дескать, пора бы и честь знать, сколько же можно гостеприимством-то  злоупотреблять, не пора ли ему в берлогу свою возвращаться. Но, словно самими небесами ниспосланные спасители  его, к немалой его стариковской радости, категорически  на эти деликатные протесты возражали, причём в возражениях своих, и он это прекрасно чувствовал, были бесхитростно и абсолютно искренни. Полюбил он приятеля моего и жену его недоступной ему прежде отцовской любовью, и продолжалась их совместная жизнь в полном согласии и взаимопонимании, и дедушка, кажется, впервые за всю свою долгую жизнь, обрёл настоящее семейное тепло и душевное успокоение. Но… Но через несколько месяцев ему внезапно стало очень плохо. Увезли деда на