В спину удаляющейся женщины

   

    Он уже довольно продолжительное время шёл за ней, по бесконечному и забитому людьми переходу метро, заворожено глядя на плавное покачивание её сверхфантастических ягодиц, на мерную, слегка ленивую поступь сводящих с ума ног, на рассыпавшиеся по плечам и волнующиеся в такт походке  иссиня чёрные волосы и думал о том, что она – ожившее изваяние античного скульптора, или сошедшая с полотна безымянного и великого художника, не богиня, нет, но смертная, дерзнувшая посягнуть точённостью  собственных форм  на святая святых прекрасного женского мифологического пантеона древних.  Впрочем, скорее всего, так ему только казалось. Так ему подсказывало его собственное воображение, богатством и разнообразием которого он, слава Богу, не был обделён Всевышним, и которое развивалось в нём помимо его воли, благодаря неустанной работе мысли и всегдашнего, на протяжении почти всей жизни, накала беспокойных и противоречивых чувств. «Как это я написал однажды?» - Размышлял он на ходу, неотрывно и восхищённо продолжая рассматривать, способный лишить рассудка,  завораживающе покачивающийся впереди  него силуэт. «Ага, вот, вспомнил:

… И обнажённым меря нервом
Страстей чудовищный накал,
Я щедро тратился резервом
Душевных сил, что Бог мне дал»…

    Народ шёл ровным строем, с разной скоростью, но в одном направлении. На какие-то мгновения чьи-то равнодушные спины заслоняли от него прекрасное видение, он  взволнованно маневрировал, ускорял шаг и облегчённо вздыхал, вновь поймав в фокус своего зрения ошеломивший его образ.  Размышления нанизывались одно на другое и, наконец, пришло ожидаемое и мучительное:
«Тратился резервом… М-да. Тратиться-то, может быть, я и тратился, только вот почему, почему только теперь, когда позади, в невозвратной дали, осталась большая часть жизни, когда юношеский задор и взвешенность среднего возраста стали уже прошедшим, пусть ярким, но именно прошедшим эпизодом автобиографии, почему же только именно сейчас пришло это режущее бритвой понимание истинной красоты женского тела и осознание, до физической боли,  космической поэтики её загадочного естества?» Он поймал себя на том, что скорбно поджимает губы, и со стороны, скорее всего, выглядит забавно. Хотя, торопящимся, как всегда, прохожим, с неснимаемой на лицах привычной маской  житейской озабоченности, до него, конечно же,  не было никакого дела. «Ну и хорошо… И пусть себе топают».  Он коротко вздохнул, расстегнул вдруг ставший душить воротник рубашки и вернулся к своим размышлениям.
   «Нет, конечно, проникновение в эту волнующую суть человеческого познания», - Продолжал он развивать свою мысль, стараясь ни на шаг не отдаляться от идущей впереди ожившей античной скульптуры, -
«Вернее, в одну из её сторон, но, может быть, и даже, скорее всего, самую значительную, было и раньше. Но оно носило неуправляемый, хаотический и импульсивный характер. Это – тайфун, ураган, цунами, торнадо, или что там ещё, из того же ряда, но что-то дикое, необузданное, но и прекрасное в своём неистовстве одновременно. Недаром героями романов, как правило, являются люди молодые, или молодые относительно. Но разница в том, что они – чувствуют. Они просто чувствуют. Чувствуют, но не понимают. А я, кажется, начал понимать. Как, однако, всё просто. И -  несправедливо. Но если, безусловно существующая, Высшая сила, предопределила для человечества именно такое развитие сценария, значит, в этом есть некий сакральный смысл, недоступный легкомысленному людскому восприятию».

   Платье на ней было свободного покроя, чуть выше колен, чёрного цвета, без рукавов. На плечах («точёных плечах»), замысловатым узлом смотрелись тонюсенькие бретельки. Гладкая ткань (шёлк?), несмотря на свободный покрой, плотно облегала фигуру, вернее, даже не облегала, а, казалось, нежно поглаживала кожу и, в то же время, создавалось впечатление, что платье тяготит таинственную незнакомку и что она ждет, не дождётся, когда же сможет, наконец,  сбросить его с себя и высвободить трепещущее тело из досаждающих объятий одежды.  Левая рука, опущенная вдоль туловища, повинуясь умопомрачительному изгибу бёдер, от поясницы кокетливо была отведена в сторону. Правой рукой она поддерживала крохотную ярко-красную сумочку, небрежно перекинутую через плечо. Высокие и тонкие каблуки добавляли пьянящее напряжение запрещённой истомы на роскошные ягодицы, наблюдая за движением которых он готов был разродиться поэмой, исполнить божественную ораторию, или, без раздумий, запродать душу дьяволу. К горлу подкатил удушающий ком, в груди заворочался, покрытый морозным инеем, безразмерный, с острыми краями, булыжник, он даже вытянул шею, пытаясь загнать в лёгкие побольше воздуха. А сердце! Его удары, сравнимые с колокольным набатом, изнутри выдавливали ушные барабанные перепонки, а виски пульсировали с такой силой, что он почувствовал лёгкое головокружение.

    « Сказать, что мной движет похоть – значит извратить до неузнаваемости истинное,  и, уверен, что прекрасное, движение моей души. Или моего естества? Как правильно?  Или всего того, что есть «Я»? Кажется, я впервые по-настоящему сожалею, что во мне нет таланта художника. Я бы рисовал её бесконечно! Я бы рисовал её годами. Обнажённую. Или – слегка, совсем чуть-чуть, прикрытую. Чем-то невесомым и воздушным. И только подчёркивающим её наготу. Я бы изучал её тело по крупицам, по крохотным клеточкам, я бы очень медленно цедил эту женщину микроскопическими каплями, но так бы никогда и не напился ею и только благодаря ей я бы однажды понял, насколько, на самом деле,  мелки, незначительны и смехотворны привычные человеческие устремления и желания. И, в первую очередь, такие, как стремление к власти, к богатству и уничтожению себе подобных, в угоду этим самым стремлениям. Но… Вот тут, кажется, начинается самое интересное. Я бы не смог любить. Нет, я бы, конечно же, любил её, любил без памяти, любил исступлённо, но я бы уже не мог любить только её одну. Мне бы было мало её одной! Вот это да! Забавно… Но, по крайней мере, честно. Погоди-ка. То есть, получается, что твоя, невесть откуда взявшаяся, звериная ненасытность, способна распространиться на нескольких женщин? И это ты понял сейчас?! В твоём, далеко не юношеском, возрасте??» От этой неожиданной мысли брови его поползли вверх, и он недоумённо и даже слегка осуждающе, покачал головой. Глаза продолжали неотрывно следовать за каждым движением божественных ягодиц.
    «Нет. Не на нескольких женщин. На всех женщин мира, достойных кисти художника! И это возможно! Если только оставить за рамками такого допущения плотские устремления и не принимать во внимание физиологический аспект в обладании красотой. Маразм? Ничуть не бывало! Это не что иное, как любовь к прекрасному. А прекрасное многолико. И безгранично. Следовательно, и любовь, и многолика и безгранична!».

    Он вспомнил, как в далёкой ещё юности, когда он оказался однажды в Музее Искусств, его до глубины души поразили выставленные там мраморные статуи древнегреческих и древнеримских богинь. Навсегда врезалась в память необъяснимая и непонятная тогда реакция неокрепшего подростка на откровенную  божественную наготу увековеченных в самых разнообразных позах мифологических героинь. Дрожь волнения леденящим прибоем перекатывала по спине, грудь сдавливало странной тяжестью, и юноша в тот момент был пронзён в самое сердце не столько откровенной наготой застывших скульптур, сколько мучительной для души непостижимой тайной прелести их холодных, мраморных тел. Ему казалось тогда, что разгадка тысячелетней, космической тайны витает где-то совсем рядом, поблизости, но надо было, наверное, либо знать некий секретный код, хранящийся в каких-то недоступных местах,  либо прожить целую жизнь, чтобы, опираясь на жизненный опыт, попытаться когда-нибудь расшифровать тайнопись космической гармонии, выводящей и сотворяющей непостижимость красоты из вселенского хаоса.
    Он нервно ходил вокруг очаровавших его статуй, буквально пожирая их  источавшим  холодное пламя взглядом, и волнение его только нарастало. Прошло немало времени, а он всё никак не мог оторваться от этого изнуряющего душу созерцания. На него стали косо поглядывать бдительные музейные бабушки, зорко следящие за порядком на вверенной им территории. Откуда бабушкам было знать, что творилось тогда в его не закалённой ещё душе?  Скорее всего, его болезненное любопытство было расценено бабушками по-своему, и он интуитивно догадывался, как именно. Щёки его пылали, и он вынужден был, резко развернувшись, покинуть зал. И не только зал, но и музей. Потому что его уже не интересовало, что там было выставлено в других залах. Впечатление оказалось настолько сильным, что к вечеру у него поднялась температура, причём поднялась до такого градуса, что он метался в бреду, а врачи скорой помощи на тревожные вопросы родителей, только пожимали плечами, объясняя его состояние обычным подростковым переутомлением. И это воспоминание на всю жизнь впечаталось в его сердце. Оно могло не тревожить его годами, десятками лет, но где-то, в самых дальних и глухих закоулках подсознания оно продолжало жить и не собиралось с ним расставаться, по-видимому, до самой гробовой доски. И вот сейчас оно всплыло наружу…
    Жгучее любопытство заставило его ускорить шаги. Он теперь страстно хотел увидеть её лицо. А как же? Ведь картина будет неполной без лица. Господи, как же много народа! И, вдобавок ко всему, бесконечный подземный переход выходил на финишную прямую. Ещё немного! Но… Поток идущих разделился надвое, она повернула влево, а ему нужно было направо, и пока он, замешкавшись всего на какое-то мгновение, решал, поддаться ли неожиданно мелькнувшей безумной идее и последовать за прекрасной незнакомкой, или вернуться к размеренному и привычному, уютному и пресному укладу, она скрылась в вагоне метро. Он запоздало рванулся вперёд, но двери, смыкаясь, хлопнули, и в этом звуке ему послышалось, собранное вместе, всё мировое злорадство и уже знакомая ему по жизни, саркастическая ухмылка судьбы.
     Он понуро зашагал к своей платформе, и мысли о прекрасном уступили место мыслям о неотвратимом.  Впрочем, он продолжал оставаться неисправимым романтиком, поэтому в самом скором времени обязательно должен был изгнать из сердца докучавшую в  течение последних лет пустынную тоску одиночества и избавиться от расползающегося плесневелым киселём не свойственного его характеру уныния.


Сентябрь, 2009 г.