1.12. Мои нелюбимые леди

моги», - говаривал Илья Иванович в подпитии.
   Колька, как и все, природы власти не понимал в те годы, но видел, что складывается правящий класс времён - не людоеды, но и не вегетарианцы. Бог создал Адама, а власть сварганила номенклатуру.  
  «Репрессии в верхах - форма внутривидового отбора», - писал Степан Орлец.
  Он заблуждался. Понадобились долголетние конвульсии страны, чтобы понять: номенклатура, как и все начальнички, - мутанты.
  Тепасто-старший умел сидеть в кабинете.
  - Тебе нужна медаль, - начал сходу.
  - Я ж уже умный? - отшутился Ник.
   - Всегда говорил своему раздолбаю, что у него один нормальный друг, - буркнул Тепасто с досадой. - Но играй, Николай, по нашим правилам.
   По разговору, Кромов понял, что Володька де-факто принят в тот самый институт, и он уже в университете. Но есть просьба: приглядывать за оболтусом.
  - Вы ошибаетесь во мне, - честно сказал, зная, что с Трепасто они равноценны.
   - Не верю, - воскликнул Илья Иваныч. - Все партработники - режиссёры, - расхохотался.
   Ник почувствовал, как липкая пена власти обволакивает его.
   О дочери Илья Иваныч не произнёс ни слова. Слона выпустили и посадили уже при Андропове.
   «С властью приятно иметь дело, когда ты для неё - свой», - похлопал Ника по плечу Трепасто. Почти студент МГИМО разговаривал, как социально-зрелый мужчина.
   Ник уезжал и от Мотьки, и от Татки, и от Кармазы, и от всех друзей-приятелей.
   «Судьба, конечно, птица счастья и по-другому быть не может», - думалось тогда.
   А Мотьке твёрдо знала, что будет жить в Кармазе, в мире, который уже создан для неё. В разговорах понеслась какая-то иноходь. Они были на равных, но знаковые вещи для каждого были свои. Мотька вернула общий дневник неповреждённым. На последней странице: «Зачем тебе, покорять Москву, Растиньяк хренов?».
   «Жди меня в столице, - сказала Татка. - Только очень жди. А первая любовь и нужна для воспоминаний».
   Николай летал в Кармазу на воскресенья. «С праздником! - говорил, входя в дом Мотьки. - Я возник, что уже торжество». Шутка работала недолго.
   «В чужих мозгах копаться не умею, но получается, что...,  - подруга задумалась и хлёстко выложила выстраданное. - ...бёшь-то меня, а к венцу готовишь другую. Это ж у вас было не просто так. Сломал, мол, ещё одной девке целку... и ладушки».
    Она неожиданно приехала в Москву уже замужняя: «Тебе бы я не изменяла». Кромов даже не спросил, кто Он. «Я перерос Мотьку, - понимал, - девочку, сочинявшую сказки. И Ника Кромова она придумала, но не смогла полноценно воплотить».
    Кромов случился в городе, когда Татка вновь устроила застолье, объявив, что отец теперь - в ЦК. На сей раз, свершилось. К молодёжи вышел нетрезвый Илья Иванович: «Вот им! - ударил по сгибу руки со сжатым кулаком. Копали - не докопали!».
  В Москве Татка стала почти недоступной, словно объявила карантин, и слала записки, как из подполья.
  После чешского похода Ник пришёл к Мотьке: «С праздником!». Она бесцветно смотрела и молчала.
   - Ты не поняла. Я живой вернулся, - сказал он. - Был на войне, ранен, сидел в тюрьме, но получил орден.
   - Ты вернулся не ко мне, а показаться, - заплакала Мотька. - Да и не вертится уже в моём сердце ничего!
   Ник вспоминал, как Мотька, чтобы начать всё с начала, придумала остров. Это было третье их лето, за которым неминуемо наступала прощальная осень. Август стоял сухой и тёплый. Вода была парной, но не цвела. Их остров когда-то был утёсом в устье вертлявой речушки. Часть холма сползла вниз, обнажая россыпи чёртовых пальцев. Ещё много лет падали с обрыва деревья. На отмелях и на берегу - вросшие в песок огромные белесые стволы-утопленники. «Скелеты динозавров» - определил Ник.
  На островок их привез парень-судоход с Кармышка.
  - Эй, рыбачки, - крикнул на прощанье, - дитё, невзначай, не словите. На этом песке у малюток клёвый клёв!
  - Какой-то «41-ый» получается, - улыбался Ник. - Море, остров, рыба, песок. Я белый офицер, а ты - снайперша красных.
  - Волга-реченька глубока, бьёт волна о берега. Мил уехал, не простился, - пропела ему в ответ Мотька.
  Остров жил своей жизнью. Сосны, выросшие, когда утёс был частью Большой земли. Песок, змеи, а в траве - дикая клубника, мелкая и сладкая. И ни следа Стеньки Разина.
  Мотька расхаживала голая, зачем-то натягивая трусики, когда отбегала пописать.
  - А ну-ка скидавай плавки! - наладила фотоаппарат на треноге. - Стариками будем вспоминать, какими были, мой клад на Утёс-острове.
   Это «будем вспоминать» показало, что Мотька всё ещё надеется.
   «Как только изобрели дагерротипы, на пластинках сами собой стали проступать голые бабы», - был объективен генерал, глянув на фотографию, которую Николай вставил в паспарту и держал на письменном столе. «А она - недурна», - оценил.
  «Даже постыдный снимок сделать с себя дала», - хохотал Трепасто и над поэтом Асадовым, и над другом.
  А фотка-то как фотка: обнажённые и ладные телом гражданин мира Николай Кромов, отменённый революцией дворянин, и слободская мещанка Варвара Карамышева, породистая, русская, народная. Стоят во всей красе, а слева - берег моря, а справа - утёс, но смотрят-то в будущее, лукаво ему подмигивая.


  Продолжение темы: "Улица Тридцати трёх врагов народа"