1.22. Над Чудью, или Не пей водку с политологами

В расейских облацех вода особливо темна

      - Скукожилась страна, шаг-другой - лбом в границу, - посетовал Обух, не без звонких междометий.
      - Гуляй на восток, туды Расея пока длинная, - уел Чумаченко. - Перевалишь Урал, глядь, китайцы.
       Они стояли на ещё русском берегу Чудского озера.
      - Средневековые рубежи России! - воскликнул Чумаченко.
      - Руси, - поправил Кромов. - К ней вернулись.
     Николай старел, довлело былое. Не хватало понимания собственных корней, с тщанием искал следы монастырского поезда из Тологды, укрывшегося в 17-ом на западе России. Приютить беглецов мог Валаам, могли и Печёры псковские. Град на Ладоге, отбив у финнов, порушили. Печёры, побывавшие в Эстонии, устояли.
    От обители компанию ненароком вынесло на эти дикие берега: «Впрямь, средневековье».
    До Москвы и Питера - рукой подать, а первобытность, пейзаж, как вчера стаял ледник, - пригляделся Четвёртый.
  - Начальнички ещё не в факте, - ёрничал Чумаченко.
  Друзья в меру сил выпили над Чудью и потекли дальше.
«Все поля обойдём, соберём и засеем, и вспашем», - взбодрился Обух клятвой советских трактористов.
- Неувязочка, - поддел Чумаченко. - Сперва соберём, потом всё же засеем, и, наконец, вспомним, что вспахать-то забыли. Такой севооборот и губит страну.
- И врагу никогда, не гулять по республикам нашим, - невозмутимо бубнил Обух.
- Недруг, может, и не ступает, но братские стали супостатно-бля...скими, - достал генерала поэт.
- Бастардные государства, - покинул песню Обух.
«Колывань - Каливану - Таливану - Таливан - Талливанн - Таллинн», - этимологизировал Чумаченко.
«Берег «Короткой кольчужки», где воевода Серга Зен-Камень сокрушил западное в Ледовом побоище», - остановил их огромный щит, за которым открылась бухточка. Хмельная процессия оторопела: Причал, мощеный плац с площадкой оркестра, сцена, амфитеатр, флагштоки, канделябры для факелов, обустроенные костровища и… монументы.
На пьедестале - артист Николай Черкасов. «Царю-правозащитнику Ивану Васильевичу Грозному - благодарная Колывань», - высечено. «Самодержец вступился за русских в Ливонии», - поучало резюме на медной плите. Рядом согбенная фигура рвёт свиток. «Перводиссидент, невозвращенец и тать князь Андрей Курбский уничтожает поносное письмо миропомазаннику», - начертал ваятель.
На мозаичном панно алый Георгий Победоносец разил из базуки клубок густо-коричневых ужей.
«Смелая трактовка», - констатировал Чумаченко, прочтя: «Пресекшим вторую смуту в Отечестве нашем».
Четвёртый остановился у несомненного кенотафа. Надгробие венчал Павлик Морозов, пионер с московской Красной Пресни, дважды павший в классовой борьбе. «Мир праху твоему, безымянный русскоязычный», - гласила эпитафия.
На столбах - тотемы из полированного шамота с оскалами: волков, медведей, рысей, росомах, буй-туров.
- На пионерский лагерь не похоже, на зону тем более, - пожал плечами Четвёртый.
- Армия в такие игры не играет, - упредил возможные намёки Обух.
- Эпохи протопали, - восхитился Чумаченко, - может, забрели в светлое будущее?
- Капище политических шабашей, - уверенно изрёк Кромов. - А вот и идеологическая застава, - указал на троицу, семенившую с севера.
Первый, с тронутым молью бесформенным лицом, в кургузой курточке без лацканов - пастор или раввин, не ортодокс. Второй - похмельная небритость, бродяга, улизнувший из-под лекарского конвоя. В тылу - тип в мешковатой паре с фатоватыми усиками.
«Проповедник, алкаш и сутенёр», - примерил Николай и изумился. «Тотчас два живых классика агитпропа и думак с инициативой, патриоты современности», - узнал, вроде бы, встречных.
- Гонит море суровую волну, - произнесли те хором.
- Проморгал мир Гитлера, зевнёт и Ливонию, - сталмудил Пастор.
- Зреют тьмы тамошних псов-рыцарей, - сонмом бросили второй тревожный взгляд за озеро.
- О, Русская земля! Ужель, ты за чужим холмом?! - Фатоватый упал на колени.
Небритость затрясся, исторгая слоганы.
- Аргументы эманирует, - умилился Пастор.
- Молитву обезобразил, - ощерился преклонённый.
- Отставить свару, свои на подходе, - рокотнуло командно. На берегу возник человек-столп единогласного зала, явно из фельдъегерей. «Психиатра напущу», - пригрозил Небритости.
На скамейках амфитеатра селяне вкушали водку и снедь. К пластиковым мешочкам были приклеены скотчем купюры цвета больничного листа.
- А вы, простите, кто такие? - пробдил Фельдъегерь.
- Паломники из Питера, бредём от Печёрского монастыря.
- Из Санкт-Петербурга? Сидите пока.
Колонна с транспарантами «Кузнецы и жнецы России» заполнила плац.
- Слава героям обороны Кукейноса, - трибунил Фельдъегерь, - свободу борцам первого национального восстания в Livland Vabariik - на временно оккупированных крестоносцами землях!
- Свобода, блин, свобода, блин, сво-бо-ды-ы-ы! - захотела толпа.
- Не smart mob и даже не flash mob, - поморщился Четвёртый, не гнушавшийся веб-языком.
- Ледовое побоище - разгром проплаченной интервенции, - одолел черлидер историю.
- Вечная память! - отозвался со скамеек подсадной бас.
- На самом деле, надо готовиться к войне, - рванул Небритость. - Россию заказали. Нет на Витоше нашего Алёши!
- Позор! - гукнул Фельдъегерь.
- Позор, позор! Волки позорные!!! - гуднула масса.
- У ливонцев президентов не нашлось, прислали из Америки, - гнул оратор. - Мы ещё встретимся с китайцами на Миссисипи. В Ливонии, как и на Балканах, памятник должен стоять на каждой горе. Кто не с нами - содержанцы Запада.
- Славно, что заграница кого-то спонсирует, - хмыкнул Чумаченко, - денежка - в страну.
- Не соврал, прохиндей, - восхитился Четвёртый. - Нет над Софией Алёши, никогда и не было, у Пловдива он.
Не дождавшись хорового «Позор!», Небритость призвал принять «озверин».
- Пора принять, принять пора! - зажглись «активисты».
Фатоватый излился дискурсом о Беловежье: «Таковы достоверные артефакты».
- В Пуще, охотились на реликтовых зубров, закусив последним, порешили СССР, - перевёл начётчика Чумаченко.
Пастор был краток: «Мы идём сквозь либеральный лай, но чисто конкретно заявляем о реальной политике».
Фельдъегерь застыл во фрунт, вдоль плаца прошествовала матрона. Троица осклабилась: «Пожалуйте, Матушка!».
«Не встанешь ты из векового праха, Ливонии былая красота!», - грянул хор.
- Прибилась к этой стае? - брезгливо спросил Кромов, когда дама присела рядом.
- При-смат-ри-ва-ю за ними.
- Цветным революциям - в морду, - фаскнул Фельдфебель.
Запылало померанцевое чучело в терновом венце бумажных роз, на ряби озера возник ботик Петра-первого, на причале - девушка с вёслом, но живая.
Когда заиграли «Прощание славянки», морячка оскорбилась: «Моя фамилия Коган».
«Славянка в идейном смысле», - уняли её.
Десантница погребла к вражьим берегам, а на плацу выстроилась гордая шеренга.
- Они окаменеют новыми Алёшами, - провозгласил Фельдъегерь. Парни и девки пробирались в Кукейнос и становились «живыми памятниками» - Российской империи, её войнам, революциям, советской власти, СССР.
- Деньги не положены, чтобы не шатались по загранице, - объяснила Матушка. - Проголодаются, придут и замрут на руинах: местные власти арестуют, накормят и бесплатно вышлют.
- Чего за кордон рваться, замри в центре первопрестольной, угодишь в кутузку, - предложил Чумаченко. - Пожрать не дадут, не депортируют, но по рёбрам отвесят.
Атаковать с моря Livonia не удалось. Девица бросила вёсла, содрав в кровь ладони, но «памятники» выступили вслед солнцу, покидающему родину.
Селяне разошлись, Фельдъегерь пинками сбил серпастых и молоткастых в колонну, Матушка поманила троицу к столу.
- Видит ли тот берег наши огни? - спросил сам себя Пастор, небрежно чокнувшись за знакомство.
Небритость, закусив таблеточкой, отщёлкал зубарика,
- Зрит и дрожит, - уверился.
Фатоватый вылизал рюмку.
- Хорошо сидим на передовой, - произнёс Чумаченко после третьей, - только пустое это. Год-другой тому назад, - растолковал, - вдоль границ стояли гранатомётчики, а новые ракеты достают до Livonia.
- Не неси штатскую чушь, - по-военному осадил Обух.
- От штатского по телевизору и слышал.
«Веруешь ли в Иосифа Успешного, сын мой?», - раздалось из темноты. Небритость дёрнулся и пустил слюну.
- Пассионарий ты наш, - Матушка потрепала неистового по щеке, - один настрой - и в оргазме.
- А мы, - клянчил Фатоватый, - сулили ж презентацию.
- Вы ж ублажились новобранцами идеологически.
- Нам бы и визуально? - ластился Пастор.
- Неформальное общение! - хлопнула в ладоши Матушка. Тела в татуировках замартышили у костра.
Пастор гукал, впечатывая в зрачки девичьи атрибуты, Фатоватый промокал галстуком испарину, зря в корень мужских достоинств.
- Сла-а-а-вно, - чопорно молвила Матушка и увела расписных.
- Бабуся с прошлым, - усмехнулся Чумаченко.
«Её-то в кругах и кличут «Катеринкой», - догадался Кромов. - Но что-то не так в этом заповеднике?
Небритость вдруг окрысился на Фатоватого: «Тысячные на пятихатки разменял!».
- Снимаем со страны, с народа, но не с начальства, - шпынял Пастор, - делись, избранец.
- С твоими-то доходами! - огрызнулся тот, - Спросят с мытаря на страшном суде.
- Это, какой инстанции суд будет? - не смутился Пастор.
- Вам, мелким савлам, туго придётся, - скулил Фатоватый.
- Хамишь, однако, мандатник умащённый, - Небритость подпрыгнул к растратчику.
- Ты, думачок, усёк, что опускают в электорат, оборзел, экстремируешь, - Пастор боком двинулся на ловкача.
- К ноге! - рявкнул Обух, - не то пропущу через курсы молодого бойца.
- И Матушке сдадим, - коварно посулил Кромов.
- Люблю их, - нежничал Фатоватый, изымая из борсетки пачки пятисоток. - Хранят образ нашего первого концлагеря.
- Отважились увековечить гулаговские Соловки, - по-ротфронтовски сжал кулак Небритость.
- Святое место, - сложил ладони по-мусульмански Пастор.
- Вождя не стало и понеслось, - звенел Небритость. - Тот враз выкорчевал «ливонских маки».
- А те ныне по всей Livonia у власти, ловят и судят старичков, наставников ваших, - прищурился Кромов.
- Халтурный был геноцид, - влез Чумаченко.
- Сталин разбрасывал направо налево завоёванные русскими земли, - насупился Обух.
- Истинный вождь - всегда великий враг народа, тому это на пользу, - осенился Фатоватый, дожевав.
- Не дадим похерить итоги второй мировой, - взъярился Небритость, заев метадоном.
- России от той победы осталось-то: ломоть Восточной Пруссии, столь же проблемные Курилы, никчёмная Тува, да лоскутки Финляндии, - тыкал Кромов.
- Это плутократы поссорили Сталина с Гитлером, - шмыгнул носом Фатоватый.
- Мы же запретили, кому попало читать «Майн Кампф», - цыкнул Пастор и потрогал виски.
- «Mein kampf» - литературный памятник начала прошлого века, - усмехнулся Четвёртый.
- Нам посылают сигналы кратким курсом, - затуманился Небритость. - Социалистическое отечество в опасности! - выкрикнул и поперхнулся. - Вырвалось, прости, господи.
- Ты нас троцкизмом-ленинизмом не марай, - пресёк Пастор.
Фатоватого бросило в проповедь: «Храмы взрывали, священников расстреливали, чтобы церковь окрепла верой в суровые годы, а народ в муках сохранил вековые духовные ценности. Да проистечёт дух святый от