Начиналася осень*, вот мать как-то и говорить:
- Надо тебе, Маня, в школе поучиться.
Как же я обрадовалася! Мои-то подруги, которые с отцами жили, уже все в школу ходили. А была она недалеко от нас, в большой хате, и там сразу три класса училися. Пошла туда. И как сейчас помню: стоить учительница, а дети подходють к ней по одному и кланяются. Подошла и я, но не поклонилася, а руку ей протянула. Протянула руку, а она так-то посмотрела на меня да говорить:
- Руку учительнице подавать нельзя.
И не подала. Как все засмеялися! А мне и стыдно стало. Невзлюбила её сразу!
И до самого конца ученья своего так ни разу к ней и не подошла с вопросом каким.
А писали мы в школе грифелем на дошшечках, чуть побольше тетради те были и в рамочке деревянной. Зададуть тебе на дом столбик или два, вот и считаешь, а потом сотрешь тряпочкой и опять... Напишешь, закроешь ее и несешь в школу… Бывало, другие-то дети как принясуть эту дошшечку, а она и в тесте, и в картошке, и кто ее знаить в чём.
Ну, выучилася я писать буковки, а к холодам... До холодов-то ходила в школу в ботиночках таких, как шелковые всеодно были, вот и износилися быстро. Надо обувку новую покупать, одёжу, а за что? Мамка и говорить:
- Хватить, выучилася. Похлебку сваришь и неучёная, а в церкви поминанье как-нибудь найдешь. Куплю я тебе книжку, вот и учись по ней.
На том-то моя учеба и кончилася... А книжку и вправду купила, «Василиса прекрасная» та называлася. Бывало, читаю-читаю ее, а ни-ичего не получается. Пока одно словечко сложу, другое и забуду. А раз соседка к нам пришла и начала читать. А во интересно! Заслушалася прямо.
Ну, просидела я дома зиму, а к весне ноги-то и отнялися... А вот так. Вовсе отнялися, стали как отсиделые всёодно. Всё лето я и пролежала. А мать-то на фабрике. А Динка-то с братцем укрутятся на улицу, вот я цельный день и одна. Придуть так-то вечером соседи:
- Ну, Дунь... как она?
- Да ляжить, не поднимается.
И еще монах к нам ходил, здоровый такой бы, плечистый. Нестором звали. Придёть, станить возле почки и глядить на меня. Другой раз и с час так простоить, а мамка ишшо и спросить:
- Что ты, Нестор, смотришь-то на нее?
А он:
- Да ничаво, ничего Ляксевна…
А говорили про него, что лечил так. Другой раз гляну на него, а у него глаза голубые-голубые! Улыбнется:
- Девочка твоя хорошая. Выдерится она, Ляксевна.
И выдралася я. Раз так-то крутилася-крутилася на лавке… слышу ж, там-то, на улице, дети играють, кричать! Вот и добралася кое-как до ухвата, оперлася на него, поднялася и подвигала к порогу. И только одно помню: какая ж радость в душе забилася, когда наконец улицу увидала! Светло-то как, солнышко светить, травка зеленая… Стою и смеюсь! А дети как бегали, так и бегають себе. И никто внимания на меня не обратил, что сама вышла, будто так и надо... и ладно.
Прошло недель шесть. Ноги мои окрепли и засобиралися мы на Масловку к дедушке, как раз праздник церковный приближался. А там ровесницы наши жили, дядины дочки Саша, Таня и Дуня. Пришли к ним, а Дуняшка сразу и затараторила, как ходили они с матерью в женский монастырь к тетке-монашке… та уже давно там жила, как провела она их к себе в келью, напоила, накормила, а еще как потом на паперти девочки пели:
- Ну как ангелочки всеодно! Все в платьицах одинаковых, платочки на них беленькие, свечечки в руках, - все сыпала и сыпала: - Ну как же там хорошо, Манечка!
И стала меня уговаривать идти в монашки, её-то родители уже согласилися: пусть, мол, идёть, нам за это Бог грехи простить, да и ее душа спасена будить.
И теперя, значить, дело только за мной и моей матерью. Ну, я-то сразу согласилася, а вот мамка:
- Не-е, пусть на миру живёть. Работать будить, детей выхаживать, а там что? Без всякого роду-племени останется?
Но потом и она согласилася, сказала деду Ляксею, а тот:
- Ну чего они в монашки пойдуть? Горбатые они, чтолича, аль кривые? Ведь там хорошо тем, кто деньги в залог вносить, тогда их и рукоделию учуть, грамоте, а наши девки будуть на скотном дворе работать.
Но мы - свое! И пришлось дедушке Ляксею запрягать лошадей да ехать за той монашкой, она как раз гостила у родных в соседней деревне. Привез и говорить:
- Мать Марфа, расскажи ты им, неразумным, всё, как перед Христом.
А она:
- Ляксей Ляксеич, все расскажу, ничего не утаю. Отговаривать их - грех большой, а сманивать - не меньший. Слушайте...
Вот и начала: как же трудно ей было, когда изменил ей ухажер и женился на другой! Вот и не вынесла позора такого и ушла в монастырь.
- Бывало, как приснится обидчик мой, так плачу-плачу у себя в келье! А со мной старая монашка жила и вот подойдёть ко мне, уговаривать начнёть. Успокоюсь, а потом – опять… И мучилася так с год, потом привыкать стала и отослали меня на кухню. Три года тесто там месила, пока ни постригли в монашки, ни дали другое имя.
- И как там живется? – стали приставать с Дуняшкой.
- Да работы в монастыре много. Всех же накормить надо, обшить, прибрать всюду, воды наносить. А когда праздники подходють, то и вовсе чуть с ног ни валимся, народу-то вон сколько в монастырь приходить!
Послушали мы с Дуняшкой, послушали и разочаровалися. Думали-то, что будем там только молиться да по саду гулять, а оказалося во-он что!
*1912 год.
