глубоких оврагов. Когда одна сторона одолевала, она же и валилась в свой овраг. Потому лучше было уступить противнику. А вот хохоту, грязи и пыли хватало сполна.
Но более всего заботила Вышату его дочь. Понемногу, совсем незаметно, она начала выправляться: на ланитах зардел бледный, но стойкий румянец, нежно-карие глаза распахнулись, на губах иногда проскальзывало что-то подобием улыбки. Огнищанин непрестанно был рядом, носил еду и питье, давал какие-то отвары из звериных трав, приготовленные ромейкой, и все время молчал. Вышата, всегда смотревший на челядь вполприщура, однажды спросил у ромейки, почему Василько молчит.
- Немтырь он, - молвила купцова наложница. – В твоем же порубе подрезали ему язык, князь. Стрига расстарался. Могли бы и тавро на лбу поставить, хоть и не раб он, а челядинин. Будет тебе от него беда – хуже проказы. Берегись…
Но вот и дождались: поутру, когда еще не спала роса, на поляне появилась группа конников на низких, лохматых лошадках степняков. Впереди на гнедом жеребце сам Иетиль, одесную его – сын Камлат, ошую – славянского обличья стражник, в коем Вышата признал бывшего своего гридня Свиягу, пропавшего несколько лет назад в одном из торговых посольств. Гостей не ждали, потому вышли встречать по-простому, без богатых нарядов и ратных доспехов.
Прямо на траве расстелили чистую ряднину, дружинники сняли полога с обоза и стали выносить дары. Были здесь штуки рядна и ситца, нежной паволоки, кованые решёты, богатые серебряные чаши, расшитые золотом халаты из Тмутаракани, кольчуги новгородских мастеров, кашемировые женские платья, украшения, золотые гребни византийской работы, кольца жемчугов, бисер, скань и чернь, кинжалы с драгоценными каменьями – едва хватило места на ряднине.
С каждой минутой морщинистое чело торкского князька словно светлело и разглаживалось, а когда принесли поставили в центре, поверх добра, настоящее резное княжеское кресло, отделанное перламутром, князек и вовсе расплылся в улыбке, пустив на подбородок с жиденькой бороденкой тягучую нить слюны.
- Богаты дары твои, купец, - сказал он, премного довольный. – Торки знают цену дружбе с новгородцами и отдарятся непременно. А вот то, что ты просил… -
С этими словами по едва заметному движению его руки два спешенных торка вытолкнули вперед какую-то старуху в темном платьи. Голова ее была покрыта шалью, в руке – деревянная клюка. – Это Малика, волхвица нашего великого бога Этоора, она покажет вам дорогу в Будееву топь…
В одну минуту проворные торки собрали с земли гостинцы, завернули их в заранее приготовленные торбы, погрузили на своих малорослых лошадок – и были таковы. Новгородцы и веждами не успели хлопнуть, как остались одни. Да еще старуха… «Чертовы торки, - сердито подумал Вышата. – Чтоб им заторкаться на своих капищах! Чтоб копченый Этоор выжег всё их семя своей молоньей! Ведь не отдарятся узкоглазые, как пить дать! Разрази их Сварог!..»
6.
Волхвице поставили малый шатер, чуть наособь от остальных. Проворная ромейка нырнула за полог и долго не возвращалась. Уж на каком наречии толковала она со старухой – неведомо, но весть принесла: в Будееву топь идти следует ночью, в полнолуние. А до него еще целая седмица. Дружина снова зароптала. Соцкий Микула пытался унять ратников, но те потребовали еще по две гривны на человека за свое безделье. Пришлось Вышате согласиться. А тут и карга старая – Малика - потребовала с него целую гривну, и немедля! Купчину чуть не разорвало от злости!
Открыв ларь из плотно подогнанных медных пластин, Вышата отмерил на весах гривну серебра и отправил с Эсфирью волхвице. И задумался: может, не стоит творить дело, исход которого – что утренний туман? Дочь выправлялась день ото дня, и теперь с утра до вечера пропадала с немым Василько в лесу, не боясь ни неверных торков, ни лесных зверей.
Цена любой вещи сотворяется желанием, и никто не поставил бы Вышате в укор минутную слабость. И какой крепости можно требовать от купца? На то он и купец, чтобы цеплять умом-лемехом за первый корень-бугорок и перевертываться, превращаясь из человека в волка-оборотня, подобно князю Всеславу Полоцкому. А неисправимое – это имя прошлого.
Когда волхвица, наконец, выползла из своего шатра накануне новолуния, на поляне ее уже ждали полухмельные дружинники в посконных рубахах. Волосы – от пеньки и льна до ворона крыла. Лица – впору блины масленичные печь. Ждали: чать, призовет старая на какое дело? Она же – росточком коту по пяту – прошлепала лапоточками мимо дюжих молодцев, остановилась против Лады и Василько и ткнула в них скрюченным перстом: вы пойдете. На подбежавшую тут же ромейку ведьма даже не глянула.
Как раз к полуночи пресветлая луна вынырнула из-за облаков и осветила поляну с лежащими на ней вповалку дружинниками. Микула и Стрига еще не спали. От кострища, почти затухшего, доносилось:
Эге-гей, ты батюшка Волхов,
Уж как долог ты, широк и прям,
Нет тебе начала и конца,
Укачал ты нас да увалял,
Нету силушки уж дале плыть…
Спала ночь, укрыв в чащобах три темные фигуры, спали вои, раскидавшись по земли богатырскими телами, спали стражники, опершись на длинные копья, спала Дива – богиня земли, а с нею и Жива – богиня жизни. Ибо сразу в нескольких местах возникли темные тени, пробиравшиеся, крадучись, по поляне.
Вот один хриплый вскрик – и струя горячей крови брызжет на еще не остывшую от дённого тепла землю, другой и третий… Покончив со стражей и дружинниками, торки подкрадывались и к соцкому с десятником. Увлеченные пением, те не слышали кровавой безмолвной сечи. То тут трусливые торки не решились нападать впрямую: из-за увалов и поваленных ветром дерев запели тетивы луков, и в одну минуту десятки стрел поразили незащищеннх воев, превратив их тела в решёты…
- Вставай, князь, беда! – тормошила Вышату полонянка. – Бежать надо!
- Куда, что? – не понимал купчина. Хмельное пиво и жаркие ласки ромейки погрузили его в столь глубокое небытие, что дальше него была только смерть.
- Торки ратуют становище! Сейчас они перебьют дружину и возьмутся за нас… Бежим, князь!
Сознание возвращалось к Вышате долго, медленно.
- А обоз? – было первое, что пришло ему на ум. – А Лада, дочь моя?
- Все обговорено, князь, - торопила его Эсфирь. – Я сказала ей место встречи. Бежать надо, бежать! – И она, выхватив из потайных поножен маленький кинжал, больно кольнула купчанина в шею, приведя его в чувство. Потом слизнула каплю выступившей крови и одним рывком подняла грузного купчанина на ноги.
Он не ведал, куда они бегут. Помнил только, как зло стегали по лицу ветви, как он падал и вставал, и как тащила его на своих узеньких, хрупких плечах загадочная полонянка, которой он до сих пор не сказал ни одного доброго слова. Только когда небо начало краситься молоком матери-земли, остановились в каком-то темном урочище. В таких угрюмых, черных местах медведи строят свои берлоги, люди обходят их стороной.
Привалившись спиной к стволу разлапистой, пахнущей прелью ели, Вышата едва перевел дух. Ромейка устроилась, как верный пес, у его ног. Казалось, она ничуть не устала, а от ее волос все еще исходил тонкий, будоражащий кровь аромат благовоний.
- Ладо, - тихо позвал Вышата. – Ты здесь?
- Здесь, - отозвалось рядом. – Благословишь ли?
- Благословлю, чадо, благословлю… Всё ли ладно у тебя?
- Ладно, отец…
- Тогда выдь ко мне!
- Погоди, князь! – вскочила на ноги ромейка. – То, что ты увидишь, будет тебе не по нраву. Охолонь!
- Ты еще смеешь мне приказывать, чернь? Да я тебя в порубе сгною, на колесе распну! Яви мне дочь мою – более ничего не хочу! Где твоя синь-трава? Это из-за нее погибла дружина, а я лишился добра!
- Вот, возьми туесок, князь. Видишь, что здесь: клещевина, опий, наперстянка, ландыш, горицвет – выбирай. А еще заправь в туесок то, что зовется Ладой, любовью. Что более любо тебе?
- То, что и ты не отринешь, полонянка.
- Не полонянка я ныне, - с вызовом бросила Эсфирь. – Слово твое купеческое было: выгоню хворь – быть мне вольной птицей, выкупишь меня у Туголука. Так ли?
- Так, - согласился Вышата.
- Тогда прими и благослови…
Из-за аршинного комля густо-зеленой ели показались двое: дочь Лада и немой Василько. Глаза их светились счастьем, руки были переплетены виноградной лозой.
- Благослови, батюшка!
- Что-о? – не поверил глазам купчина. – С холопом? Век тому не бывать! Не будет вам моего благословения!
- А слово твое, боярин, не стоит и куна? – словно из ниоткуда рядом с молодыми возникла фигура дружинника Свияги. – Не холоп он, сын мой, Василько. Ты уж прости, не предупредил. Убил я Иетиля, отомстил за тебя. А сын его Камлат ушел со всей ордой в прилукскую степь. И нам пора уходить. Дома и стены помогают, а дураков и в алтаре не бьют.
- Ты о чем это?
Гридень расплылся в улыбке, кладя десницу на рукоять меча:
- А должок за тобой, боярин. Не ты ль кинул в поруб свободного мирянина? Не ты ль велел подрезать ему язык? Да и со мной за службу верную, ратную, по сю пору не расплатился. Ну, молви слово своё…
- Не я, - струхнул купчина, мигом покрывшийся холодной испариной. Понимал он, что здесь, в чащобах берендеевых, нет у него более заступников. – Не я лютовал, Стрига это…
- С мертвых не спросишь, - недобро ухмыльнулся вой. – Большое обязывает к жертвам, а выбора у тебя нет. Молви слово, видишь, рукоять запотела, вдруг соскользнет меч?
Вышата обернулся на ромейку. Это она, она всё удумала, ведьма! Она лишила его добра и погубила дружину! И тогда, чувствуя, как твердеет кадык, как на глаза наворачиваются бесполезные слезы обиды, визгнул тонко:
- На колени, дети мои! Благославляю! Любите и жалейте друг друга! Да хранит вас господь! Аминь…
