Надо отметить, что всё было не так уж и плохо, очень даже, по правде сказать, хорошо всё было, а если по порядку, так сначала и вообще всё складывалось просто замечательно. Не без неудач, допустим, из школы вот однажды выгоняли, с шумом так, знаете ли, с проработкой по всем аспектам, как это умеют делать только в советских школах, ну и что, что десять лет как в России живём – школы-то всё равно советские. За что выгоняли? За поведение, разумеется, за хулиганство – за что же ещё? Хотя какое там, к чёрту, хулиганство: ну, волосы в зелёный цвет покрасил, ну, заходил вместо дверей в окно, ну, на уроке как-то в противогазе сидел, ну, ужа в школу приволок, ну, хорошо, пусть не просто приволок, а в стол географичке положил (представляете шоу: она за тетрадками, а оттуда – змея, - смех!), так ведь не кусачая же змея, не ядовитая. Вот как раз после змеи шум на педсовете и поднялся: «Да сколько можно терпеть! Да у нас частная школа!» Повинись он, конечно, перед ними, скорчи раскаявшуюся физиономию, попроси извинений – обошлось бы, а он с характером ещё тем, а он вместо прощения: «А что я такого сделал?!» Нет, ведь если ж по-честному, то и правда ничего, но учителя, как известно, люди серьёзные, для них и зелёные волосы – преступление. Выперли, стало быть, не дали человеку одиннадцать лет закончить. Не дали – и не дали, он шибко не переживал, пошёл в ПТУ. В первое попавшееся. Поближе к дому. На слесаря, кажется, или на кого-то другого. Окончил – на работу, слесарем или кем-то другим. Парень-то далеко не дурак, ему б всё-таки одиннадцать и в институт, да учиться больше сам не хотел, отбили желание начисто в этой частной.
А он рисовал. Хорошо рисовал, оригинально. Можно б в художку, но там всё строго, всё по программе, а он не мог по программе, не любил, когда строго, он по-своему рисовал, не как видел и думал – как чувствовал. С этим, с рисованием в смысле, жизнь свою связать и собирался. Пусть без художки, пусть без образования – кому какое дело, если получается у человека. А получалось удачно. Мрачновато, правда, взглянешь – сердце к горлу подскакивает: серые городские пейзажи с трубами и изрешечённым проводами небом, вырубающиеся в подворотнях наркоманы, летящие с обрывов поезда, и ещё – ночь, всё время почему-то глухая стылая ночь. Почему, никто не знал, да никто и не задумывался, никого как-то не интересовало, а сам не рассказывал. Но картины нравились. Может, необычностью, может, чем-то иным. Были выставки, не крупные – и всё же, находились покупатели, не много – а тем не менее. Успех, в общем, хоть крошечный, успешишко всего лишь, но ему-то казалось – о-го-го, он-то во всём этом купался, плескался и захлёбывался. А планы какие в голове крутились! Чуть ли не весь мир покорить. Пускай не весь, однако в Париж со своей выставкой – обязательно. Выставка эта для Парижа ещё вчера, по его словам, готова должна была быть, сегодня – почти доделана, а уж завтра непременно будет, стопроцентно будет завтра, там и доделать всего ничего, ерунда, мелочи, в деньгах все проблемы. Только вот одна незадача – завтра, как правило, не имеет обыкновения наступать, это, видимо, и помешало, выставке, короче говоря, так и не суждено было случиться. Размах широкий – крылья узкие. Вскоре и покупатели пропали, а затем и вовсе рисовать перестал, прошло как-то, отпустило, само собой отрисовалось. Он по этому поводу кистей в истерике не ломал, бессонницами не мучился, на мольберте не вешался, прошло – так прошло, на жизнь легко смотреть надо, в ней и помимо творчества куча всего увлекательного. С друзьями, к примеру, общение, а их у него – за целый день не обзвонишь. А то, что не совсем друзья, а, скорее, обычные знакомые, так он о том не догадывался, да это и ничего, что обычные, это нормально, главное, чтоб посидеть, поговорить и выпить можно было. Выпить любил. Нет, меру всегда знал, алкоголиком не был, в одиночестве – ни-ни, но в хорошей компании и с хорошей закуской да под хорошую беседу – это конечно. Семья вот ещё. Вернее, две семьи. То есть, не сразу, разумеется, не одновременно, а как положено – сначала одна, потом, после развода, другая. Дети. Два сына. Оба славные, умные, на него внешне очень. Старшего, правда, к сожалению, мало воспитывал, тот от первой жены, жил отдельно, ещё и с отчимом, а младшего…, да и младшего мало. Не мог он всего себя чему-то одному долгое время отдавать, если чуть-чуть, немножко – пожалуйста, со всей душой и искренностью, а долго – уж простите. И неправда, неправда, что, мол, плохой из него отец или, там, муж. Нормальный отец, муж тоже нормальный, лучше многих. Во всяком случае, никто не жаловался, а значит, все довольны, всех устраивал.
А она… ну, она, та самая, которая так никогда с его загубленным творчеством не смирилась, которая всю жизнь думала, отчего на его картинах поезда ночью с обрыва летят, да так и не решила – то ли плохо человеку, то ли игра всё это. Так вот она в его судьбе, собственно, роли никакой не играла, просто знакомая, не жена и не сестра, не любовница и не друг. Редкие встречи, приятные беседы. И надо же ему было под самый эпилог, когда уже ничего и никуда, всё-таки понять, что это именно из-за неё все его поезда под откос неслись, что только её он, оказывается, всю свою жизнь и любил.
