Знаете, как это бывает: сначала ты теряешь работу, потом попадаешь под машину, потом – как естественное следствие – в больницу, потом внезапно, безо всяких предупреждений, вдруг берёт и сгорает твоя квартира и тебе приходится переселиться на дачу, в холод и глушь, к дровам, грядкам и колодцу, а потом… Потом ты становишься убийцей.
Так как-то сложилось, что я один. Нет, где-то там, на другом конце города, ведут свою собственную размеренно-спокойную жизнь мои родители. Где-то на ещё одном другом конце того же самого города, незло перебраниваясь друг с другом, весело суетится большое семейство моей сестры. А я – здесь, в однокомнатной, небольшой, но для меня вполне достаточной квартирке, с давно не работающим телевизором, с отключённым за неуплату и ненадобность телефоном, со стареньким ещё кассетным магнитофончиком. Теперь-то квартиры больше нет, сгорела, но последние лет десять я жил именно там. Жил нормально. Ходил на работу, приходил с работы, варил пельмени – себе и кашу с рыбой – Фильке. Филька – это кот. Огромный грязно-серого не от грязи, а по природе цвета котище с вылезшей по бокам шерстью. Вылезшая шерсть – результат авитаминоза, который, в свою очередь, результат каши с рыбой, но делать тут нечего – больше, гад этакий, не жрёт ни черта, ну, да и бог с ней, с шерстью-то, всё равно, кроме меня, на это чудище любоваться некому. Зашедшие на ночь девочки, правда, посматривают на эти ободранные бока довольно подозрительно, долго моют руки в ванной, интересуются, не лишай ли, и моим уверениям, похоже, не верят. Но девушки – девушками. А Филька – Филькой. Фильку ни на какую девушку не променяешь, Филька не просто кот, Филька – друг. Можно даже сказать, единственный друг, во всяком случае, он единственный, кто терпит меня на протяжении уже почти двадцати лет.
Мне двадцать восемь. И это страшное существо я приволок домой в один прекрасный для нас с ним и не очень прекрасный для моих родителей день лет, стало быть, моих в восемь. Был он тогда трёхнедельным мотком мягкой грязной шерсти, сидел у меня на руках, вцепившись когтями в свитер, и мурлыкал. Я вытащил его из консервной банки у школьной помойки и принёс домой. Нас ожидали мамины крики, папино угрюмое молчание и шумный восторг сестры. Дальше были испорченный лужами паркет, ободранная ручка кресла, разбитые чашки под всё то же папино молчание и всё те же мамины крики. Потом мы выросли. Он – чуть быстрее, я – чуть медленней. С семнадцати лет я стал жить отдельно, то есть мы с Филькой стали жить отдельно. Жизнь у нас с ним вполне устоявшаяся, правила общения чёткие: я его не трогаю, он меня тоже, у меня есть своя территория – кровать, письменный стол, табурет на кухне, у него своя – кресло, полка рядом с телевизором, стул на кухне, так и живем, каждый сам по себе. Пока всё в порядке, с нежностями друг к другу не лезем, но если мне хреново, он приходит ко мне на колени, трётся мордой о плечо и спит в такие дни всегда на моей кровати; если плохо ему – я сажусь к нему в кресло, говорю: «Что, морда усатая, плохо тебе?» - и глажу по голове. В командировки я всегда брал его с собой, сажал в большую специальную сумку и вёз, в гостиницах прятал, иногда на штраф нарвёшься, конечно, но обычно ничего, везло. Когда я попал в больницу, его мои родители забрали, так он есть перестал и ободрал им всю мебель. А когда я вышел, он несколько дней не отходил от меня и спал на кровати.
А потом он заболел. Есть перестал, перестал пить, лежал на своём кресле и время от времени мяукал, лапы его почти не держали, встанет с трудом, с остановками до туалета дойдёт, а обратно я его на руках, потом и вовсе встать не мог. Я поить его пытался, воды наберу в шприц и ему в пасть, сначала получалось – глотал, но скоро и глотать уже сил не было. Ветеринары приехали, сказали – двадцать лет коту, это ж, знаете ли, не шутка, это ж он умирает у Вас, всё уже, тут сутки – и не больше, лечить? что Вы!, куда там лечить, только мучить умирающего, всё тут уже, понимаете, всё, усыплять надо, или ждите, пока сам, только плохо ему очень, боли сильные. Вот тогда я и стал убийцей. Держал в руках его морду, пока мясник в синем халате быстро и уверенно вкалывал смерть под кожу. Смотрел в медленно остекленевающие глаза. Чувствовал его последние судороги. Ощущал, как обмякло его тело, как повисла его голова на моих ладонях. Потом его взяли за лапы, опустили в пластиковый чёрный пакет и увезли. Я всё выкинул – миски, подстилку – всё. Только по ночам по-прежнему слышу, как он спрыгивает с кресла, мягко пробегает по полу, точит когти о стену в коридоре. Вот уже год прошёл, а я слышу. Всё время думаю – не надо было, пусть бы своей смертью, а может, вдруг бы ещё и выбрался, мало ли, бывает же, пусть один шанс на тысячу, но ведь шанс же, шанс, а я… Не надо было. Он так мне верил, а я взял и убил его. Просто взял и убил.
