Урод

- А это чья могила? - спросил я. Мы стояли на кладбище, и мой взгляд случайно упал на соседнюю, неприглядную, без оградки и памятника, могилу. На грубом кресте – ни фамилии, ни имени. Пал Саныч вздрогнул и произнес:
- Урода.
- Зачем так о мертвом? - сказал я.
- Это его имя, - сказал старик. Видя мое удивление, он, не торопясь, и даже с ка-кой-то торжественностью вытащил папиросу и закурил.
- Имя? - удивился я.
- Да, имя. Настоящего имени никто не знает. Написали, как есть. Было, - попра-вился Пал Саныч, выдыхая струю сизого дыма.
- Так он не мокеевский?
- Он бомж был.
- А-а, понятно, - протянул я.
- Ничего тебе не понятно! - неожиданно вспылил Пал Саныч. - По-твоему: если бомж, так и слова хорошего не стоит?
- Ну, этого я не говорил.
- Попробовал бы сказать!
Я увидел, что Саныч разволновался. Отчаянно пыхтя папиросой, он шагнул к могиле бомжа и, оглядевшись, сорвал несколько полевых цветов, растущих здесь повсюду. Пал Саныч положил цветы на могилу, бросил папиросу под ноги и достал новую. Только что, стоя на могиле жены, умершей пять лет назад от рака, он был абсолютно спокоен. Тоже положил цветы, выдернул несколько сорняков, проникших за оградку и, если б не мой вопрос, думаю, мы бы давно ушли с клад-бища...
- Ты ведь любишь истории слушать, - сказал Пал Саныч. - Могу рассказать.
- О бомже? - спросил я, стараясь скрыть усмешку, но Саныча было не провести.
- О человеке, - с укором сказал он. Через пятнадцать минут мы сидели у него и пи-ли водку.
Помянув жену, Пал Саныч посмотрел на меня удивительно ясными, несмотря на выпитый стакан, глазами и сказал:
- Ну, послушаешь?
- Давай, - слегка заплетавшимся языком ответил я, видя, что ему хочется о чем-то рассказать. Пусть говорит. Не все ли равно, о чем трепаться за бутылкой?
- Я не припомню, когда он появился в Мокеевке, - начал старик. - Говорят, вроде в позапрошлом апреле, но точно никто не скажет. Кому какое дело до бомжа? Уже тогда в Болотном уже лет десять никто не жил. Дома заколочены. Дорога травой заросла. Все, что пригодится в хозяйстве, растащили. И, представь: приходит от-туда человек. Здоровый детина, только хромой и лицо изуродовано. Глаза нет. Так кличка и приклеилась: Урод. Некоторые Кривым звали.
- А в глаза как называли?
- А в глаза никак, - ответил Пал Саныч. - Он не назывался. Я ж говорил.
Поселился он в Болотном, в сарае. Мы думали: воровать начнет - а нет! Ни-когда чужого не брал. Участковый наш, Степаныч, само собой, пришел, провел бе-седу, как водится, да ни черта не узнал. А если и узнал, нам не сказал. Документов у пришлого тоже не было, но Степаныч не стал его забирать. Потом он сказал, почему... Урод с войны пришел, а у Степаныча там сын погиб.
Пал Саныч снова закурил.
- Кроме документов, придраться не к чему. Статью за тунеядство отменили... - Пал Саныч усмехнулся и подмигнул:
- Думаю, единственное здравомыслящее решение нашего правительства. И то сделали под себя...
- Урод жил сам по себе, - продолжил он, окутавшись терпким сизым дымом. - Чем он жил - никто не знал. Впрочем, наши голову над этим не ломали - своих забот хватало, а Урод вел себя тихо. Что он есть, что его нет... Почему жил в сарае, ко-гда в Болотном десяток брошенных домов? Не знаю. Но догадываюсь. У нас многие считали его дурачком, контуженным на голову. Потому что человек жил, как душа хотела. За глаза идиотом звали, а услугами не гнушались. Я помню, даже очередь образовывалась. Ведь он никому не отказывал, а денег не брал. Вот и ис-пользовали его, как батрака, работал Урод не за деньги, за еду.
Как-то и мне помощь потребовалась. Крышу надо было подновить, а я ногу сломал. Ну, что делать? Пошел к нему. Он помог, а денег не взял. Я ему сую, а он посмотрел на них как на... туалетную бумагу, понимаешь? И говорит:
- На что они мне? Капусты лучше дай.
Ни у кого он денег не брал. Сначала все смеялись, пальцами у виска крути-ли, а потом смотрю: уважать стали. Знаешь почему?
- Потому что добрый, - предположил я.
- Нет. Потому что все в нашем мире продается, ты сам всю жизнь продаешься за эти бумажки. А он - нет!
Возразить было нечего. Пал Саныч еще выпил, закусил огурцом и продол-жил:
- Урод любил животных. Ребятишки к нему бегали, чуяли, видно, добрую душу. Мы поначалу боялись. Мало ли что. Бомж все-таки, кто он, откуда, кто его знает... Запрещали. Следили. А потом как-то все успокоилось, и все знали: ничего с деть-ми не случится, наоборот, Урод не обидит и другим не даст. Дети, знаешь, чувст-вуют...
Вот так он и жил до прошлого года. Урода всякий в округе знал, а как имя его настоящее, он никому так и не сказал.
Потом он собаку завел, приблудную, потом лошадь кто-то из села ему от-дал. Старая была, работать не могла, а кормить даром не хотели. Вот и отвели к Уроду, а он и взял. Кормил ее, мыл, ребятишек катал. А после и вовсе чудо: воро-ну пригрел. Нашел, говорят, в лесу, то ли больную, то ли раненую, выходил, а она возьми да у него останься. Не улетела! Я даже не верил, пока сам не увидел...  
- Вот ведь как бывает, - прервал рассказ Пал Саныч. - Живет человек, никого не трогает, хорошо живет, правильно, людям на радость. Почему же всегда какая-то дрянь появляется, чтобы человеку жизнь испортить?
Он с силой стукнул пустым стаканом по столу. Я не знал, что сказать, но си-туация была классической.
- Решили в Болотном коттеджи строить. Какие-то бизнесмены явились, черт знает откуда. Место им понравилось, озеро рядом, лес, вот и решили строить. Ну, дело, может, и неплохое - строить. Пускай бы и строили...
Дальше продолжал он с какой-то задумчивостью, от злобы не осталось сле-да.
- Сарай, где Урод жил, на отшибе стоял, стройке не мешал. Но все равно эти на него косились...
Я не понял, кто "эти", но переспрашивать не стал, думая, что потом все прояснится.
- Решили они Болотное совсем снести. А на ее месте еще и гостиницу для туристов строить. А Урода куда? Где он жить будет? Мы давно к тому времени его к себе звали, в деревню, чтоб с нами, значит, жил, а он ни в какую! Там хотел жить. Нравилось ему там. Странный он, конечно, был. Вроде бы людей сторонился, а де-тишек любил, животных любил - не злой, стало быть, человек. Я видел: что-то в себе он носит, но никому не говорит, и не сказал бы, думаю, никому.
Он разлил остатки водки по стаканам.
- На чем это я? А! Мы просили хоть сарай его не трогать, еще ведь и лошадь там жила, а они говорят: нам тут бомжатника не хватает...  
Давили они на него, чтобы ушел. Да только Урод ничего на этом свете не боялся. Он на войне был, смерть видел, такого не напугаешь. Знаешь, я его глаза видел... Эх-х. Посмотришь – и понимаешь: он не такой, как все. Не потому, что дурачок или что, а потому, что знает что-то, чего ни мне, ни тебе до конца дней своих не узнать... Так вот, не ушел он. Тогда они на участкового надавили: мол, у тебя на участке лицо без определенного места жительства, а ты мер не принима-ешь. Начальству доложить грозили. А Степаныч сказал: не прогоню! Денег ему давали - не взял. У нас участковый старой закалки человек - не купишь.
Тогда они сарай подожгли. Ночью. Вместе с Уродом...
Он никогда дверь не запирал - незачем было, а тут заперта оказалась. Ло-мом подпертая. Пока из Мокеевки зарево увидели, да пока добежали - сарай весь полыхал.
- Так он и сгорел? - спросил я.
- Не так. Он стену проломил, лошадь и собаку вытолкнул, а сам не успел... Собака цела осталась, а лошадь все ж обгорела. Пристрелили мы ее потом, чтобы не му-чилась. Вот...
Пал Саныч замолчал, но я чувствовал, что это еще не конец, и оказался прав.
- Конечно, все знали, кто это сделал, но как тут докажешь? Даже Степаныч не пробовал. А то место быстро с землей сровняли, так что и следа не осталось.
- Мда, - только и сказал я.
- Я набрался смелости, и пришел к ним, - сказал Пал Саныч. - Сволочи вы, говорю, знаю, что вы человека сожгли, судить вас надо! А они посмеялись, да и послали подальше. Вот так. И ничего я не смог. Ни по харям этим мерзким дать, ничего...
Он горестно схватился рукой за голову, другой - за стакан.
- Да ладно, Пал Саныч, ничего бы это не изменило, - утешал я. - Этих сук разве воспитаешь? Таким только пулю в лоб.
- Эх-х, - вздохнул Пал Саныч, -  а ведь правильно говорят: нет на земле правды, не найдешь. Ну, ладно, пошли, провожу тебя.
- Да не надо, я сам дойду, - я отнекивался, но Пал Саныч был непреклонен.
На улице вечерело. Солнце висело низко и слепило глаза, пробиваясь сквозь играющую с ветерком листву. Мы пошли.
Дорога вела мимо кладбища, огибала его и выводила к автобусной останов-ке. Мы молча дошли до кладбища и прошли бы мимо, но услышали какие-то звуки.
- Это кто там? - удивился Пал Саныч. Звук походил на писк или визг.
- Пошли, поглядим, - предложил я, но Пал Саныч уже свернул на тропинку.
Покрытая травой колея по дуге огибала деревенское кладбище на поросшем березками холме. Мы прошли какие-то метры, как вдруг два малюсеньких щенка выскочили на дорогу со стороны могил. Умилительно попискивая, они жались к нашим ногам.
- Должно быть, ее, - сказал Пал Саныч, и я понял, что речь о собаке Урода. - Слы-хал, что ощенилась, но не видал еще.
Два доверчивых маленьких комочка - один черненький, другой белый, в пятнах - пищали и терлись о мои ноги. Как они не боятся нас, таких больших? Я нагнулся и погладил обоих. Они тотчас завалились на спинки, выставив розовые животы и повизгивая.
- Как же они здесь живут?
- Как? - пожал плечами Пал Саныч. - Чего им бояться? Мертвые не обидят. Мать, наверно, еду ищет.
Отчего-то заныло в груди. Глядя на ласкавшихся щенков, я почувствовал жалость. Уже скоро осень, потом зима. Ведь погибнут, если никто не возьмет. Ну, все же тут рядом деревня, может, кто и возьмет. Но почему-то эта мысль не успо-каивала.
- Ну, пойдем, на электричку опоздаешь, - прерывая мои мысли, сказал Пал Саныч. - Ишь, игривые...
Я нехотя зашагал с холма. Веселые комочки, виляя хвостиками, бежали сле-дом. Не наступить бы... То ли чувствуя некую границу, то ли утомившись, щенки отстали, но я еще долго шел, свернув голову набок. Мне было грустно и гадко.
Когда я рассказывал историю Урода знакомым, о случае на кладбище не го-ворил. Не знаю, кому как, а мне эта встреча не показалась случайной.
Я часто вспоминаю щеночков, бегущих за нами по склону. Что с ними сей-час, выжили ли? Не вытолкни их мамку Урод из горящего сарая – не было бы их на свете. И, наверное, я бы мог пристроить щенков. Но не захотел. Почему? И причины не знаю. Хлопотно как-то. Некогда. И вообще, дела. Почему, в конце концов, я?
А может тот, кто сотворил этот мир, тоже может вмешаться и помочь всем нам, ведь ему все по силам, но... хлопотно, некогда, и вообще дела. А еще потому, что сами можем. Можем, если захотим.