патефон

 У соседки нашей стоял в доме большой патефон. Так ли он называется, я не знаю – а в описании это высокий прямоугольный ящик с полукруглой арочной крышкой. По малолетству меня к нему взрослые не подпускали; но приходя в гости, я сам просил эту пожилую тётку завести свой громкоголосый сундук, у которого неизвестно откуда вдруг прорезывался голос. Я никогда не слышал иерихонскую трубу, но по рассказам моего деда она звучала так же многогласно, словно все соседи с нашей улицы одновременно запели из окон шаляпинскую блоху.
 Дед говорил, что когда-то давно, при царе горохе наверно, они под эту музычку танцевали. Если было тепло – лето там, или мягкая осень – то хозяйка фаина, бывшая помещица по сословию и по уменью себя подать в обществе, открывала зальные окна на улицу. Запев начинался с мелодии томной и романтической, как это бывало на великосветских балах, где дамы кринолинены а кавалеры под надзором полковника – там быстро шпорами не пощёлкаешь. Но для мужицких сапогов и бабьих кожаных галош такая симфония не совсем подходяща – и народ просил народную, голенастую, гопака иль комаринского. Горделивая своей знатью соседка поначалу обижалась, даже как-то целых два месяца, в самые погожие дни окон не открывала; но потом сама же соскучилась и чуть ли не вприсядку выскочила в круг с мужиками.
 Зимой она приглашала в свой дом. Но не всех, а лишь кого уважала, любимцев. И если кто сморкался на землю в две ноздри, иль не мог тихонько без захлёба слизнуть горячий чай с блюдечка – тот всегда оставался за порогом. Потому что память у фаины была хорошая, и манеры каждого ей знакомца она помнила как рецепт любимых печенюшек к чаю. Готовить большое долгое вареное жареное она не умела; а вот печиво почему-то ей нравилось, и не просто поесть, а именно приложить к нему руку, со сладким самой потрудиться. Когда угощенье выставлялось на стол под горячий пышущий самовар, хозяйка распахнув объятия кланялась всем, то ли в шутку то ли всерьёз – и садила себя будто купчиха кустодиева в чёрное резное обитое алым бархатом кресло. Но не дай бог, если кто из потешки в него по незнанию плюхнется. Однажды такое случилось: и парень тот был не дурак, и манеры да стать – он даже нравился ей как мужчина. А вот после этого казуса, глупости детской, фаина иначе как хамом его уже не звала.
 Раз уж речь зашла о симпатиях, то надо затронуть и семейное предание сей рабочекрестьянской помещицы. Перед самой революцией её, едва лишь взрослеющую девицу, позвал замуж благородный кузён. И видно, что фаина блистала красой, раз в неё влюбился даже двоюродный брат. Тогда такие породистые браки были в сословной среде популярны; но младенец родился уродом и как мотылёк протянул на земле две недели. Закопали в дни смуты его тоже как птичку, щенка: ямка, гробик, и крестик кой сгнил быстрее чем отошла на небо душа. А после революции пропал как котёнок и слабовольный субтильный муж – так незаметно исчезает с земли лист опавший, сенная труха, скорлупа от пустого яйца в котором не зародился птенец.
 Но фаинка ото всех невзгод становилась только сильнее, и как бы не штормили мировые ураганы там за окнами, у крыльца или во вьюшке каминной трубы – а в доме всё равно сохранялся старинный уклад барской неспешности да степенства.
 Сколько я помню, у фаины всегда пахло житью. Не жизнью не житом – но чтото такое, объединяющее проросшее зерно с коровьим отёлом, похожее на счастливые сопли телёнка, которому в первый раз подсунули – не сам он губами достал – громадную мамкину сиську. А сверху с насеста насмешливо куры кудахчут – какой дурачок! – и немного припахивает залежалым лекарством. И ходики тихонько – тик… так… тик… так… тик
 На пятнадцатилетие я получил в подарок её любимое красное кресло с царскими вензелями. Сосед через улицу забрал себе жадно иерихонскую фисгармонию, и по-моему продал её за хорошие бабки. А Фаине Алексеевне достался железный памятник – не такой как она хотела мраморный – но с крестом и ангелом на хорошем месте, где цветы очень кучно растут и сирени кусты пхут густым ароматом.
                                      ===============================

 Я запоминаю только самые яркие сны. Иногда ночью предо мной разворачивается такое необыкновенное представление, что я даже спящий участвуя в нём, понимаю как красиво мне и всем остальным артистам играть в этих чудесных декорациях, как приятно парить на сонных волнах своего воображения, не чувствуя тела и страха – и гениально было описать себя наяву.
 Вот совсем недавно я приходил на местное кладбище; там добрые безглазые мертвецы поведали мне о призрачных границах жизни и смерти, о том что покойники мы здесь – а они живы. И эту великую тайну я утром из сна притащил в свою явь. Записал её на бумаге: но она оказалась такой нечитаемой мутью, что самому стало стыдно, тем более если кому рассказать.
 А кровавые битвы, в которых я геройски участвую, просто шедевры стратегии и тактики военной науки. Там один побивает десяток врагов безоружен – а коли при нём автомат, то и сотню, и тысячу, стреляя навскидку всегда точно в цель. Я вот так победил всех монголов, французов, фашистов; но проснувшись, мне становится горько от физической немощи дня – мне скучна эта серая явь, что с каждым мгновеньем словно крикливая обузная акушерка вытягивает меня из фантазий прекрасного сна.
 =================================

 Как разглядеть в маленьком ребёнке, что из него получится по прошествии лет? Вот я кручу его в руках как игрушку с ног на голову, а он только хохочет и брыкается, ещё больше заводясь со смехом от неизвестной мне кнопки. Так же и отец вертел меня под потолком, может тоже задумываясь, вырасту ль я для семьи добрым помощником и большой гордостью, или с хулиганистой юности начну скитаться по тюрьмам да казематам.
 Знать бы, где у них кнопка. Когда я был шкодливым мальцом, тогда всё мне казалось простым и милым – солнце светило потому что яркое, а снег оттого что зима. И никакие замутнения учёных наук не туманили мою русую голову – их тут же выдувал ветер, сверзаясь вместе со мной на лыжах с горы.
 А теперь мне, взрослому замудрённому мужику, нужно воспитывать собственного карапуза, но я – вот беда – уже давно позабыл, где у нас кнопка.
 ==================================

 Мне нравятся зелёные лупатые мыши. Они скачут по водоёму, легко прыгая с кувшинки на лотос, и при любой опасности ныряют в воду, хвостом помогая себе. Они часто насаживаются на рыбацкий крючок в погоне за червем, но он острый и безжалостный до крови рвёт мышиные губы, а бывает что и вспарывает животик. Тогда нужно просто приложить к ране травяной подорожник, слегка поплевав на него, и полежать кверху брюшком несколько дней на больничном.
 У мышей есть серые друзья береговые лягушки. Глазки у них бусинкой, но видят вдаль хорошо – и если на горизонте неба появляется кот, то смелые лягушата быстренько прыгают в норы земли, шустро перебирая своими ластами. Кот, видя такое неудачное дело, кошачий облом, с азартом бултыхается прямо вслед, забыв о своих ветвистых рогах. После удара об землю он потирает ушастую голову, призадумываясь – и тут же его крепкие копыта бьют по зелёной траве, стараясь выцарапать поживу. А лягушка уже в это время далеко пробегает по юрким ходам да секретным лазейкам, и дрожа от холода выглядывает из ямки на северном полюсе. Но откуда ни возьмись к ней на белых крылах подлетает бурый медведь, хватая за шкирку жёлтым клювастым носом, а потом в десять махов подняв над землёй, уносит в гнездо ко своим медвежатам.
 От кого я всё это знаю? мне рассказал об этом один занимательный двоешник, который вместо того чтоб учить неустанно уроки, выдумывает своё собственное природоведение.