Пока-пока! мой Русский Еврей!

как и меня, прямо с постели. И опять стою посреди комнаты перед Артемом, а сзади и по бокам пацаны - "торпеды" смотрящего... Через полчаса лежу под обломками нескольких табуретов. До падения балансировал на них какое-то время с петлей на шее под самым потолком большой и высокой комнаты бывшего мужского монастыря, в котором и размещается детский дом.

- В комнате темно, неукротимо скрипит металлическими пружинами койка, сменяются неуклюжие длиннорукие тени, напоминающие людей. Из-за спин видны безжизненно свисающие плети детских маленьких рук и ног с небольшими ступнями. И снова смотрящий жестко: "Мне Немого быстро подняли!"

- Я стою в залитой кровью майке. Кровь течет без остановки из рассеченной головы и мешает смотреть. "Немой, возьмешь на себя кражонку Серого", - без объяснений говорит Артем, показывая пальцем на пацана, который отходит, надевая на тощие бедра синие трусы, и становится видно лежащую на кровати - рубашка поднята на верх живота, в полумраке белеют маленькие, не женские, ноги и бедра врастопырку. Глаза открыты, неподвижны, смотрят и не видят. Молчит. "И еще, ты должен работать. Твоя очередь после Серого". И вот меня поставили
перед девчонкой. Кто-то сдернул трусы. И снова Артем: "Слышь, с тебя так толку не будет. Серый тебе скажет потом, что делать. За тобой долг пять тысяч рублей. Не забывай. Отработаешь, как - он скажет". Протестуя, я поднимаю вверх руки. Я не должен.

Окончательно прихожу в себя в "мусорской". Лежу на полу, рядом громко храпит в натекшей из-под него луже пахнущий и одетый как бомж неопрятный мужик, и, кроме нас, в обезьяннике никого. Это потом придет Мира. Она меня выделила среди других. Разговаривала со мной на языке немых. Научилась от тетки, которая с ней жила в детстве. Не расспрашивала меня ни о чем.

Меня долго били и, наконец, я смог воспользоваться заточкой, когда Артем был рядом. Пика вошла прямо и без особых усилий в место, где сходятся ноги. А потом он пробовал убежать. Я бил в ненавистные глаза и резал его наглую, вечно смеющуюся рожу до тех пор, пока сам не упал рядом. В комнату вбежал ночной охранник дядя Петя. Пацаны толпились вокруг. Артем негромко выдохнул почти что детским голосом: "Серый, общак у меня под матрасом. Сергеичу скажи, пусть похоронит рядом с Лехой, которого менты забили", - интонация напоминала телевизионную рекламу, где дочь спрашивает у матери перед сном: "Мам, а ты меня очень любишь?"

- Я давно слышу и говорить могу, только вот не с кем разговаривать было, да и спокойнее так, меньше пристают. Тетя Мира все поняла.

Всё когда-нибудь кончается, а война, смерть и несправедливость рождают протест и отторжение, но жизнь продолжается. Как-то так думалось после посещения изолятора.

Плечом к плечу мы выходим с Мирой из узкой двери ИВС. Я уступил ей дорогу, полупреградив при этом путь. Она не отстранилась, а прошла мимо, высоко подняв голову, отчего-то улыбаясь, задев меня грудью и коснувшись мягким, приветливым бедром. Так было и дальше. В машине я не столько смотрел на дорогу, сколько на ее красивые ноги. По ее просьбе я разложил сиденье и она полулежа стянула с ног зимние невысокие сапоги, поставила ноги в колготках на переднюю панель и прикрыла глаза в истоме. Расстегнутое пальто позволяло ее груди свободно колыхаться под футболкой, сообразно неровностям местной («Тьфу ты!»), ну, в общем, нашей дороги .

В один момент мы вырвались из городской сутолоки и оказались вблизи памятника павшим танкистам на круговом движении и не заглушив мотор, я ,на глазах изумленного гаишника, который раскачивая огромной рукавицей с маленькой, не похожей на палицу былинного героя полосатой палочкой ,направился к нам нетвердой походкой зомби, поставил диск Моцарта и, расстегнув ремень безопасности, приник к ее ноге на панели приборов. Ударило искрой и, гася наваждение, я прихватил зубами ее пальцы вместе с колготками.

Слюна смочила шелковую поверхность. Пахло женщиной, и она засмеялась, а наши руки, как перчатки боксеров, полетели навстречу друг другу, но нокаута не было, и руки легли туда, куда давно должны были. Я, по крайней мере, попал именно туда. Жарко и влажно, даже сквозь все зимние ухищрения современной женщины.

Прошло не больше сорока минут с тех пор, как мы ворвались домой к Мире. Она, отчего-то торопясь, закрывала двери, а я бесстыдно глядел в ее красивые и глубокие глаза... Трогал где и что хотелось, не размениваясь и не взирая ни на что.

Сердце бешено бьется в горле, в глотке пересохло: "Господи, Жорик, ты настоящий пожарник!" Еще бы! В течение последнего получаса мы, подобно двум былинным богатырям эротического эпоса, то скакали, то боролись. Била меня ладонями по спине, и смеялась, и ревела, и стонала, и брызгала слезами, и царапалась, и кусалась, и мусолила мое ухо, как младенец титьку матери, и много еще чего... В момент апогея сухость невозделанной земли, пламя незагоревшейся спички, ветер, пресекший бег на створке окна, завершились, вопреки ограниченному мужскому естеству, настоящим ниагарским водопадом.

«Мира, получается, ты здесь живешь одна?» - спросил я, лежа на боку и любуясь ее большим сильным телом, которое спокойно отдыхало, подобно полуденной морской волне. "Да, милый Жорик, за квартиру я могу заплатить, в холодильнике нет ничего, можешь жить, сколько хочешь, и иметь бедную еврейку, сколько тебе вздумается. Денег нет и не будет, маме и папе по их диагнозу жить не более полугода. Говорю, как есть, не забывай, я - медик, и вокруг и около не люблю ходить. Когда, не дай Бог, их не станет, то через год уеду к сыну в Израиль. И ты можешь поехать со мной. В сущности, ты - настоящий еврей, ты думаешь, как еврей, любишь, как еврей, а еще ты - рыжий и красивый, как еврей", - смеется.

"Думается, у тебя жена и дети, любовницы и бойцовая собака и весь ты важный и нудный, занят все время зарабатыванием денег, что, в конечном итоге, сводится к тридцати трем способам их внетюремного вымогательства у простых людей. Ты - Бог с Олимпа, который забрызгал и измял мои простыни, и наставил синяки на мои целомудренные бедра, и мое лицо до сих пор горит от смущения... ЧТО ТЫ СО МНОЙ ВЫТВОРЯЛ?! ПСЯ КРЕВ!"

"Господи, воистину ты сумасшедшая!" - еще через полчаса мы лежали, как два солнечных зайчика, готовые разбежаться при первой тучке, чему противилось сильное взаимное притяжение, которое не позволяло сделать это без боли и быстро.

Через полгода Женя и Мира сели ко мне в машину, и с кладбища мы поехали прямо в Путейский областной суд, где по первой инстанции рассматривалось Женькино дело. А завтра поедем в Семистринский районный суд для "узаконивания" Женькиного усыновления Мирой. После суда Женька, прощаясь, нечетко скажет: "Пока, Жорик". Но не это было точкой в нашей истории.

Через год я подьезжал к Ивановскому детскому дому. Разговор с охраной снял на цифровую камеру для Миры и Женьки. Сброшу им в "Мой Мир", где значатся моими друзьями.

Через полтора часа сижу в кабинете, заходит завуч и садится рядом. Ни слова не говоря, смотрит на меня. Положил ей по предполагаемой таксе сто долларов и она просветлела: "Ну, и Мира , всех под монастырь подвела, правозащитница хренова! Сама-то она как?». Я помолчал. «Мы не виделись с ней с оправдательного приговора", - завуч смотрит на меня взглядом, который я уже где-то видел (ну, конечно, на портретах Макаренко, Дзержинского, Ульянова и доктора Сталина). Улыбается. Молчит. Прощаясь, спрашиваю: «А как с той девочкой, которая на суд не пришла, ну, которая была свидетельницей несчастного случая с Артемом?». Завуч, перестав улыбаться и поджав губы, строго выплевывает слова, а ее правая рука при этом беспокойно сжимается и разжимается в кулак: «Мать бросила ее, гулящая была и пропойца. На похороны и то не пришла, а Леночка вся в нее пошла. Вот и повесилась перед самым судом над Вашим мальчишкой».

Мне захотелось вытереться или что-то сделать. Жаркая волна ударила в голову.("Один, два, три,... двадцать три. Господи, спаси и сохрани, образумь меня и дай мне покой и уверенность, не дай мне пропасть"). Завуч замолчала, поджав губы, но через пару минут зыркнула на меня из-под нависших бровей, глазами проверяя что-то свое.

Я и завуч в поле. Вокруг - холмики с дощечками и палочками, и мне вспомнилось, как в детстве мы хоронили котят и птичек. Этот холмик - посвежее остальных. Надпись на деревянной доске - "№ 0337". Снял для Миры на камеру. Завуч завозилась и закашлялась и я дал ей еще двести долларов. Замолчала.

Я еду в город. На душе противно. Слякоть... и желание напиться и упасть в лужу, туда, откуда ты достала меня год назад, Мира.

Из кустов, как ванька-встанька, выскакивает офицер ГИБДД с радаром и неторопливо бредет изломанной походкой зомби, а я не смотрю на него. Я оборачиваюсь назад, в себя.

На панели приборов фото. Женщина, собака и высокий загорелый парень, и берег моря завален всякой всячиной, принесенной штормом. Средиземное море, не что-то.
Не переворачивая порванное и тщательно склеенное фото, знаю, что написано на другой его стороне.

"Привет ГИБДД, а что я нарушил ?".

Эпилог:«Moy pogarnik Gorik, ia znaiy, kak tebe xxevo. No i mne bez tebiA tak ge, ti Znaesh, gde menia naiti i eto mesto - ziemliu obetovannuiy. I otsuda otstupat nekuda. Пока, мой русский еврей! Ты помнишь, когда я тебе первый раз сказала, что усыновлю Женьку, а ты говорил - это тебе надо? Мне тогда приснилась мама и она мне сказала: "Что ты бросаешь нашу землю, наши могилы? Но русские своих не бросают. Возьми небом данного мальчика и последнего, кого полюбила. Это посланный тебе на радость мужчина. Это ты, Жорик. Ты слабый и сильный, ничтожный и великий. Пока. Я безуспешно стараюсь забыть тебя».